Бернард Шоу. Парадоксальная личность

В сентябре 1890 года, когда творческая общественность Лондона спорила по поводу предложения создать специальный клуб критиков, Бернард Шоу высказал такое мнение:

"...Совершенно очевидно, что критик не должен принадлежать ни к какому клубу. Он не должен быть ни с кем лично знаком: он должен быть против всех, а все против него. Артисты, которых не могут насытить самые неумеренные и частые похвалы, антрепренеры, жаждущие рекламы, люди, не создавшие себе репутации, но хотевшие бы выпросить ее или купить готовой, противники тех, кого хвалят, друзья, родственники, сторонники и покровители того, кто был изруган, - все эти люди имеют зуб против бедняги Миноса, загнанного в партер, которого и самого при этом критикуют самым нелепым образом. Люди указывают на проявление личных симпатий и антипатий в моих рецензиях так, словно обвиняют меня в каких-то предосудительных поступках, не ведая того, что критический обзор, в котором нет личных симпатий и антипатий, не заслуживает того, чтобы его читали. Именно способность воспринимать хорошие и дурные образцы искусства как нечто касающееся тебя лично и делает человека критиком. Артист, который, указывая на принижение его в моих статьях, относит это за счет моей личной к нему враждебности, совершенно прав: когда люди делают что-либо вполсилы, да и то, что они делают, делают и плохо и самодовольно, у меня появляется ненависть к этим людям, отвращение к ним, омерзение, желание разорвать их на куски и разбросать эти куски вокруг сцены. <...> И в той же мере артист воистину достойный пробуждает во мне самые горячие симпатии, которые я и выражаю в своих обозрениях безо всякой оглядки на такие устрашающие предрассудки, как справедливость, беспристрастность, и тому подобные идеалы. В те же минуты, когда мое критическое настроение достигает апогея, трудно бывает говорить о симпатиях или пристрастиях: во мне бушует тогда настоящая страсть, страсть к художественному совершенству, к той благороднейшей красоте, какую несут в себе сочетание на сцене звука, зрелища и действия. И пусть все молодые артисты видят это, пусть не обращают ни малейшего внимания на идиотов, заявляющих, что, мол, критика должна быть свободна от личных симпатий. Истинный критик, повторяю я, это человек, который становится вашим личным врагом лишь из-за того, что его раздражает ваша плохая игра на сцене и который примиряется с вами лишь тогда, когда его умиротворит ваша хорошая игра. А все это, хотя и является полезным для искусства и для народа, означает, однако, что в клубах и в светском обществе критиков нужно избегать как самого черта...".

Однако далеко не всем авторам и исполнителям была по душе критика Бернарда Шоу, когда им не только распознавались, но и уморительно описывались авторская или исполнительская ложь, фальшь, безвкусица и пошлость. Из-за того, что отзывы Шоу бывали язвительными и обидчивыми, ему начали на концертах и в театрах отказывать в бесплатных билетах, которые обычно рассылали музыкальным и театральным критикам. Но такая "мера воздействия" ничуть не уменьшала "градус" критических суждений Бернарда Шоу, высказываемых им с неизменной непримиримостью и прямотой.

Доставалось от Шоу и непритязательным слушателям и зрителям - он просто обожал подвергать насмешкам восторженных поклонников музыки и драматического искусства. Ему нравилось шокировать аудиторию, ставить читателей в тупик, озадачивать их, особенно если он полагал, что этим сможет заставить их думать. И все это отчасти объясняло его успех на стезе музыкальной и театральной критики. Он не гнушался гротеском, анекдотом, озорной юмореской, уводящей из высоких академических сфер в низменный быт. Он подавал материал настолько непохоже на то, как это делали другие музыкальные и театральные критики девяностых годов, что статьи его стали пользоваться куда большей популярностью, чем статьи большинства его коллег. Вскоре о Шоу стали рассказывать различные небылицы. К примеру, будто однажды некий френолог, осмотревший его голову, нашел, что там, где у людей обычно бывает "шишка уважения", у Шоу была впадина. Распускались также слухи о его ирландском невежестве и необразованности.

В феврале 1893 года Бернард Шоу был вынужден дать достойный ответ своим недоброжелателям в одно из статей:

"Сперва я никак не мог понять то жесточайшее разочарование и полную утрату интереса к моей личности, которые начинали испытывать те из моих знакомых, в чьих домах я по неосторожности обнаруживал некоторые обрывки дилетантской просвещенности. Однако, в конце концов, я все-таки привык к наивному восклицанию: "А! так вы все-таки понимаете в этом кое-что!" и теперь я с особой тщательностью слежу за тем, чтобы не обнаружить своих знаний. Когда в каком-нибудь доме мне протягивают ноты инструментальной музыки и спрашивают мое мнение о ней, я непременно держу перед собой листок с нотами вверх ногами и с видом знатока изучаю его в этом положении. Когда хозяева приглашают меня испробовать их новый роскошный рояль, я для начала делаю попытку открыть его не с того конца; а когда юная леди из того же семейства сообщает мне, что обучается игре на виолончели, я спрашиваю, не резало ли ей вначале губы мундштуком. Подобное мое поведение приносит всем глубочайшее удовлетворение, и сам я получаю от этого гораздо большее удовольствие, чем полагают окружающие. Но, в конечном счете, я так дурачу только дилетантов".

В работе "Как стать музыкальным критиком" Бернард Шоу писал, что музыка, под пером способного литератора, даже с журналистской точки зрения, столько же благодарная тема, как живопись и театр, и что " вообще ею интересуются больше, чем партийной политикой, биржевыми сделками и даже раскрытием преступлений". В той же работе Бернард Шоу написал и следующие строки: "Помимо здравого смысла и знания жизни музыкальный критик должен обладать тремя важными качествами: развитым музыкальным вкусом, литературным талантом и опытом, накопленным в работе. Эти три качества могут встречаться и порознь, но лишь их совокупность обеспечит критику плодотворную деятельность".

Однако Шоу не упускает возможности высказать безкомпромиссную критику и в адрес своих коллег:

"...Почему же они несносны в качестве музыкальных критиков? Потому что не умеют критиковать! Они приступают к своей работе, как школьные учители, стремясь доказать, что вот это - "правильно", а то - "неверно"; при решении спорных вопросов они ссылаются на глашатаев школьной премудрости, чей авторитет в республике Искусства так же ничтожен, как авторитет директора Итонского колледжа - в Палате общин; они ревностно защищают свои любимые произведения и любимых композиторов против нападок инакомыслящих, уподобляясь дамам, болтающим на музыкальном журфиксе; они не понимают разницы между профессором, обучающим своих учеников правильному разрешению доминантсептаккорда, и критиком, стоящим перед лицом всего мира и мирового искусства и выносящим свое суждение о работе художника, чей авторитет, по меньшей мере, равен его собственному...".

В письме Норе Эрвин от 12 мая 1934 года, Беранрд Шоу утверждает: "Никто не может понять по-настоящему мое искусство, не будучи хорошо знаком с операми и симфониями, с Моцартом, Верди и Мейербером, не имея представления о Генделе, Бетховене и Вагнере (более, чем о литературной драме и ее создателях)". Через многие годы, на одном из Малвернских фестивалей, знаменитый драматург пояснил: "Мой метод, моя система, моя традиция основаны на музыке. Они совсем не основаны на литературе. Я вырос на музыке. Я мало читал пьес за исключением Шекспира, которого я впитал с материнским молоком. То, чем я по-настоящему интересовался, было музыкальное творчество. Если вы изучите ряд опер и симфоний, вы найдете ключ к большинству моих произведений. Если вы сами хотите что-то создать в области великой поэтической драмы, вы должны взять тему, как это делал Бетховен, и оркестровать эту тему". Шоу говорил далее: "Именно влияние оперы превращало мои пьесы в речитативы, арии, дуэты, трио, музыкальные финалы. Вот почему все критики утверждали, что мои пьесы так необычны, так новы, так революционны, вот почему критик "Таймса" объявил, что они и не пьесы вовсе, поскольку все пьесы раз и навсегда определены Аристотелем. Истина же в том, что я шел атавистически назад - к Аристотелю, к сцене-трибуне, к цирку, к дидактическим мистериям, к словесной музыке Шекспира, к Моцарту, к великим актерам, которых я видел".

Как музыкальный критик Бернард Шоу использовал псевдоним Корно ди Басетто, как театральный - Джи-Би-Эс, но в обоих случаях оставался неистовым, непримиримым и дерзостно неуважительным джентльменом, не щадящим никакие авторитеты и знаменитости. Из воспоминаний Фрэнка Хэрриса - редактора "Субботнего обозрения", можно узнать о следующем:

"Шоу было тогда тридцать девять лет - тощий как жердь, лицо длинное, костлявое, борода нестриженая, рыжая, а волосы на голове светлые. Одевался он довольно небрежно - в костюм из твида с неизменным мягким воротником. Его манера входить в комнату, его резкие движения, столь же резкие и беспокойные, как и его ум, абсолютная непринужденность и мефистофельский взгляд - все выдавало в нем человека, уверенного в своих силах, очень прямого и в высшей степени решительного, хотя возможно, что в значительной мере он напускал на себя эту решительность, желая произвести на меня впечатление. <...> Что бы ни случилось, он всегда великолепно выполнял свою работу, всегда был пунктуален, если не было каких-либо серьезных причин опаздывать; он делал все с большой тщательностью, усердно правил гранки, на редкость добросовестно относился к работе, стараясь изо всех сил... Критические статьи его были подобны его речам и созданным позднее драматическим произведениям; очень простые, прямые и понятные; его характерными чертами были ясность и искренность. Никакой аффектации, никакой искусственности и наигрыша; очень цельный человек, поставивший себе целью убедить, а не уговорить вас; доводы чистейшей логики, освещенные проблесками сардонического юмора, идущего от головы, а не от сердца . <...> В девяностые годы серьезность, искренность и ум Шоу очень скоро восстановили против него актеров-постановщиков...".

Одним из них оказался и сэр Генри Ирвинг - один из самых знаменитых английских актеров и театральных авторитетов Великобритании того времени. Но для критика Джи-Би-Эс это обстоятельство не имело никакого значения. Шоу критиковал Ирвинга за его неверную трактовку Шекспира и искажение образов героев его произведений ради желания выдвинуть на первый план свою актерскую индивидуальность. Он поносил Ирвинга как "одного из представителей длинной династии актеров-постановщиков, которые с бесспорной искренностью отдают предпочтение собственной актерской версии перед неискалеченным шедевром гения, которому они столь подло расточают похвалы". Джи-Би-Эс-критик не желал признавать компромиссов, и в своей непримиримости часто шокировал своих читателей и даже почитателей арадоксальностью своих критических суждений и утверждений. И у многих из них, вольно или невольно, но возникало такое впечатление, что для Бернарда Шоу любой оппонент в споре о музыке или театре - его личный враг. Именно это он часто демонстрировал и в адрес Генри Ирвинга. Шоу никогда не посещал банкетов, устраиваемых Ирвингом после премьеры, он же не принял очень выгодного предложения Ирвинга о постановке одной из его пьес, несмотря на то, что пьесы Шоу ещё не пользовались спросом, как через годы позднее. И даже после смерти Ирвинга, на приглашение устроителей похорон, Джи-Би-Эс написал такую записку:

"Возвращаю вам билет на похороны Ирвинга. Литература, увы, не имеет отношения к его смерти, как она не имела отношения к нему при жизни. Ирвинг перевернулся бы в гробу, если бы я пришел, точно так же, как перевернется в своем гробу Шекспир, когда появится Ирвинг".

Однако, защищая Шекспира от Ирвинга и других неудачных его толкователей, Шоу и сам неоднократно и яростно нападал на всемирно известного драматурга. Ниже приведён один из таких случаев - реакция Джи-Би-Эс на предложении о создании в Манчестере независимого муниципального театр, в котором бы ставились постановки преимущественно пьес Шекспира:

"Какую же более убедительную гарантию, чем имя Шекспира в качестве главного драматурга этого заведения, можно дать Манчестеру? Ни одно имя не стоит в Англии на такой высоте; и все потому, что средний англичанин никогда не читает его роизведений, а тот небольшой процент англичан, который читает, засыпает на второй странице, и при этом некоторые успевают обнаружить там не то, что они читают, а лишь некое призрачное величие, внушенное им высокой репутацией нашего Уильяма; между тем люди по-настоящему пытливые вскоре обнаруживают у барда весьма серьезные изъяны, и в результате этого ужасного открытия у них появляется ощущение, что они дошли до абсурда. Возьмите, к примеру, мой случай как один из случаев, заслуживающих наибольшего внимания: полмесяца назад я дерзнул указать на этих страницах, что в Юлии Цезаре - герое шекспировской драмы нет ничего, что делало бы его достойным или хотя бы приблизительно достойным Юлия Цезаря. Однако при этом обнаружилось сразу такое огромное число дураков, которых ошарашило мое совершенно бесспорное суждение, что мое уважение к роду человеческому было сильно поколеблено. Для тех, кто был не согласен со мной, существовало только два способа соблюсти достоинство. Первый - снести это молча. Второй - это, конечно, привести какую-либо реплику из пьесы, которая, по мнению моего противника, являлась действительно достойной Юлия Цезаря. Последнее, однако, потребовало бы, чтобы они прочли пьесу; а это для них почти то же, что прочесть библию. К тому же это было бы лишь пустой тратой времени; потому что раз Шекспир признан образцом самого высокого класса, достаточно процитировать любое критическое высказывание о нем, чтобы оно само по себе свидетельствовало самым ужасающим образом против того, кто его высказал... ".