Берта Исла

Трудно объяснить, что привело меня туда. Пожалуй, тут сыграло свою роль нежелание сидеть тихо, нежелание превратиться в настоящую вдову со всеми вытекающими отсюда последствиями, а еще, наверное, мне захотелось проверить, насколько прочное место заняла та старая история в моих воспоминаниях о молодости. (Если человек живет в пустоте, ему нужно любым способом чем-то ее заполнить, хотя бы прибегнув к поблекшему и малозначительному прошлому.) Было занятно прикидывать, получится что-нибудь или нет из этой повторной встречи, если она, конечно, состоится. Очень даже может быть, что Янес женился и обзавелся кучей оглоедов, или переехал в другой город, или отказался от своей профессии: одно дело кочевать с арены на арену в двадцать с небольшим лет, и совсем другое – когда тебе около сорока. Попав на нужную улицу, я вдруг засомневалась. В свое время я не обратила внимания на номер подъезда, и теперь увидела рядом два почти одинаковых. Войдя в тот, который показался мне более подходящим, я спросила консьержку про “дона Эстебана Янеса”.

– Здесь такой не живет. Янес, говорите? Нет, это не у нас, – строго ответила она.

Я зашла в соседний подъезд и задала тот же вопрос. И к своему удивлению, услышала:

– Дон Эстебан в отъезде, он вернется только в следующем месяце. Хотя про его возвращения никогда нельзя говорить с точностью. Может, и задержится.

– А вы не могли бы передать ему записку, когда он приедет? Будьте любезны.

– Пожалуйста. Давайте, я брошу ее к нему в почтовый ящик вместе с остальной почтой.

Однако я к такому повороту дела не подготовилась, и пришлось идти в соседнее кафе и писать записку там, а прежде заглянуть в писчебумажный магазин за конвертом, чтобы никто не мог полюбопытствовать и прочесть ее. В ней, конечно, не было ничего особенного, и я поступала так исключительно в силу привычки. Но сперва надо было убедиться, что не получилось никакой путаницы.

– Этот Янес, он тореро, да?

Консьерж посмотрел на меня снисходительно:

– Тореро, говорите?.. Да, дон Эстебан связан с миром корриды, но он не тореро. Он предприниматель.

– Да, я именно это имела в виду. Большое спасибо за одолжение.

Я решила, что, вернувшись, дам ему на чай. А Янесу написала примерно следующее:

Дорогой Эстебан Янес,

ты наверняка не помнишь меня. Я Берта Исла, которую ты вытащил из-под скачущего коня и спас от дубинки "серого" двадцать лет назад, недалеко от площади Мануэля Бесерры. Затем ты привел меня к себе домой и обработал рану на коленке.

Мне показалось нескромным писать про то, что случилось потом, людям не всегда приятно вспоминать какие-то эпизоды из своей молодости.

Ваш консьерж сказал, что ты не скоро вернешься в Мадрид. Я случайно оказалась в этом районе и вспомнила тот день и тебя. Я бы с удовольствием снова увиделась с тобой и что-нибудь про тебя узнала, если только ты найдешь время для знакомой незнакомки и согласишься на мое предложение. Вот мой телефон (…) – если вдруг решишь позвонить. Надеюсь, судьба твоя сложилась удачно. Прошло полжизни, как говорится, после нашей с тобой встречи. Нашей единственной встречи на самом-то деле.

Всего доброго, Берта Исла

Я вернулась в подъезд, вручила консьержу конверт и пятьсот песет, что было не так уж и плохо за такую мелкую услугу, но для меня это было гарантией, что он не выкинет письмо и не разорвет только потому, что я ему не понравилась, а то и без всякой причины, просто так.

Оказавшись дома, я стала ждать. Однако я так привыкла к ожиданиям, что пару дней спустя и думать забыла про собственную затею. Поэтому меня застал врасплох звонок Эстебана Янеса, раздавшийся примерно через месяц.

– Конечно, я тебя помню, – сказал он. – Еще бы не помнить. Я успел много раз пожалеть, что не попросил у тебя номер телефона. Кроме того… мне не хотелось быть навязчивым. Но теперь, раз ты сама сделала первый шаг, я буду очень и очень рад встретиться с тобой, прелесть моя. Назначь время и место, и я четко прилечу.

Меня рассмешило, что он все еще употреблял то же самое, давно вышедшее из употребления слово “четко”, я слышала его двадцать лет назад и хорошо запомнила. Слова “прелесть моя”, наоборот, как-то меньше связывалось с ним, поскольку тогда он вел себя очень сдержанно, даже в самый интимный момент.

– Твой консьерж сказал, что ты стал важным сеньором, – добавила я. – Настоящим предпринимателем. Мы, профаны, сразу представляем себе очень влиятельного господина с сигарой во рту и кучей денег – что-то в этом роде.

Он засмеялся:

– Бедный я несчастный. Сейчас мне приходится заниматься только начинающими тореро, а это ерунда. Будем надеяться, что кто-то из них прославится и принесет мне целое состояние, пусть Господь тебя услышит, радость моя.

Меня опять царапнули последние слова, он явно стал более вульгарным.

– А твои бандерильи остались в прошлом? – спросила я.

– В далеком прошлом, в очень далеком прошлом. Чтобы с ними управляться, надо много и хорошо бегать.

Я предложила ему выпить кофе в кафе на площади Ориенте. Мне было лень снова тащиться в его район, который никогда мне не нравился и куда я после того 1969 года вернулась лишь однажды – чтобы зайти в издательство “Сируэла” и обсудить возможность издания антологии малоизвестных английских фантастических рассказов, но ничего из этой затеи не вышло. Издательство располагалось прямо на площади Мануэля Бесерры, в помещении куда более приятном, чем можно было ожидать в таком безвкусном районе. Между тем голос Эстебана Янеса показался мне вполне симпатичным, и я с удовольствием представила себе его широкую африканскую улыбку. Было бы забавно снова встретиться с ним после перерыва в несколько веков, и кто знает, а вдруг он станет для меня тем мужчиной, с которым приятно иногда поболтать и на которого можно опереться. Правда, воспоминание о нем было весьма туманным и статичным, как воспоминание о картине, лишь однажды увиденной в музее, и тем не менее мы всегда помним тех, с кем хотя бы однажды переспали. И даже если эти люди в конце концов разочаровали нас или стали противны, мы долго сохраняем в душе что-то вроде невольной приязни к ним или своего рода верности. Бандерильеро не успел ни разочаровать меня, ни надоесть, а остался таким, каким был когда-то.

Однако в назначенный день я почувствовала раскаяние, вернее, какие-то невнятные страхи и сомнения. Наверное, испугалась, что Эстебан не узнает меня или я его не узнаю. А больше всего я боялась разочаровать его, ведь сами мы не всегда отдаем себе отчет, насколько изменились за пару десятков лет, и одно дело – молоденькая студентка, а совсем другое – женщина под сорок с двумя детьми, которые требуют от нее ежедневных забот и которых приходится воспитывать одной, к тому же эта женщина попала в двусмысленную ситуацию, и ее постигла тяжелая утрата (худшая из утрат, поскольку она осталась неподтвержденной и потому не давала свободно вздохнуть). Короче, этой женщине в жизни не повезло.

Я перемерила несколько платьев, но ни одно меня не устроило. Я попробовала разный макияж, но какие-то варианты показались слишком невзрачными, а другие – слишком броскими. Я оглядывала себя в зеркало со всех сторон, но ни с одной сама себе не понравилась, хотя обычно такого со мной не случалось: до сих пор я не имела повода для жалоб на свою внешность и чувствовала себя уверенно, по крайней мере в физическом плане. И тут я сообразила, что с помощью бинокля могу прямо из дома рассмотреть людей, сидящих на террасе кафе, а их было немного, поскольку уже наступила майская жара. Так что за пять минут до назначенного срока я заняла наблюдательный пункт на балконе. И стала ждать. Ждать. Однако не увидела никого, кто был бы похож на него, на прежнего Эстебана, и поначалу мне даже в голову не пришло, что им мог быть весьма толстый мужчина, который пришел минута в минуту и принялся озираться по сторонам, прежде чем выбрать себе место. На голове у него была шляпа с широкими полями в тон костюму, какие тогда редко кто носил, и выглядела она старомодно. Двадцать лет назад, в шестьдесят девятом, на Эстебане Янесе тоже была шляпа, но я об этом успела забыть и вспомнила только сейчас, правда, у той шляпы поля были, наоборот, слишком узкие. Я довольно нахально ее обругала, а он взял и швырнул шляпу в урну, заявив примерно следующее: “Слушаюсь. Если она тебе не нравится, то не о чем тут больше и говорить”. Да, Эстебан и в нашу первую с ним встречу показался мне немного старомодным – и не только из-за шляпы, а из-за манеры одеваться в целом, из-за галстука и длинного пальто. Сегодня он надел костюм кремового цвета, и, судя по всему, вес хозяина постепенно перестал соответствовать размеру пиджака – было заметно, как натянулась единственная застегнутая пуговица. Прежде чем сесть за столик, Эстебан пиджак расстегнул, полы распахнулись, и я увидела длинный галстук, призванный, наверное, прикрыть солидный живот; галстук был таким длинным, что опускался ниже брючного пояса. “Нет, это не он, – подумала я, – он не мог так перемениться. С другой стороны, двадцать лет – большой срок, и порой годы ведут себя жестоко, тут ничего нельзя угадать заранее”. Эстебан быстро снял шляпу (все на нем было хорошего качества, но ему совсем не шло), достал из кармана платок и легкими движениями вытер не только лоб и виски, но и почти лысый череп. “А ведь у него была густая шевелюра, – подумала я, – значит, все-таки не он”. Но бывает, что люди за короткий срок теряют все волосы или, например, буквально за несколько дней седеют, если случилось несчастье или человек пережил потрясение, а уж двадцати лет на это хватит с лихвой – и не только на это, но и на прочие неприятные и непредсказуемые перемены, хватит, чтобы подурнеть самым немыслимым образом. Кое-кто, и старея, остается узнаваемым до конца своих дней, а другие внезапно преображаются так, будто кто-то взял и подменил им лицо и тело, полнота же и лысина делают мужчин просто неузнаваемыми. Если он и вправду был тем самым бандерильеро, теперь ставшим предпринимателем, то у меня пропала всякая охота идти в кафе и разговаривать с ним. Он ничего общего не имел со славным парнем, которого я запомнила и мысли о котором не раз отзывались во мне смутной тоской. О чем я буду говорить с этим лысым и толстым сеньором, совершенно мне незнакомым и занятым неинтересным мне делом? Я ведь ничего не знаю о нем и не хочу знать. И тут на ум мне пришла фраза, прочитанная в книге одного современного писателя по фамилии Помбо [44] : “Возвращение – это самая коварная из измен”. Ну да, скорее всего, он прав. Если тип в кафе – и есть тот самый бандерильеро, с которым я переспала в ранней юности, то он только что разрушил воспоминание, сопровождавшее меня половину моей жизни. Я продолжала осматривать столики на террасе, а также пешеходов – на случай, если вдруг появится другой мужчина, кто-нибудь, кто пощадит мою память. Но нет. Я настроила бинокль на максимальное увеличение. Уже прошло пять минут после условленного срока, но такое опоздание было бы вполне допустимым, и мне следовало быстро решить, пойду я в кафе или нет, явлюсь на свидание, которое сама же и назначила, или оставлю Эстебана Янеса с носом. Наконец к нему подошла официантка и спросила, что тот будет заказывать, он широко улыбнулся – и у меня не осталось ни малейших сомнений: несмотря на перемены, это был Эстебан Янес. Улыбка была точно такой же, как в шестьдесят девятом году, она никуда не делась. Мощная и слегка выступающая вперед челюсть сразу сделала его лицо гораздо симпатичнее – такие улыбки словно живут своей самостоятельной жизнью, щедро даря себя миру, но теперь это была искренняя и обаятельная улыбка на фоне весьма пухлых щек. И тут я заметила еще одну деталь, которая тотчас перечеркнула приятное впечатление от улыбки: когда он повернулся к официантке, стало видно, что волосы собраны у него на макушке в маленький пучок на японский манер, вернее, на самурайский манер, и он торчал вверх как помпон. В те годы на улицах уже появлялись мужчины с волосами, завязанными в хвост, но вот пучок был пока новинкой (вскоре их стало много ad nauseam [45] — они превратились, так сказать, в растиражированную оригинальность). Мода, на мой взгляд, кошмарная. Мне чудилось, что мужчины, носившие хвосты, были людьми ненадежными, а от человека с японским пучком и вовсе следовало бежать со всех ног, особенно если пучок задумывался, чтобы хоть отчасти замаскировать лысину. Все мы порой ведем себя легкомысленно и непоследовательно, поэтому я сразу ухватилась за этот повод, за то, что голову Эстебана украшал дурацкий японский пучок, чтобы оправдаться перед собой за нежелание идти к нему на свидание. Его прическа показалась мне верхом манерности и глупости.

44

Альваро Помбо (р. 1939) – испанский поэт и писатель.

45

До тошноты (лат.).