Берта Исла

Растаял 1988 год, а с ним ушло в прошлое и то, что случилось в Белфасте с капралами Вудом и Хоузом, до полусмерти избитыми толпой и потом приконченными теми, кто в своей неуемной злобе хотели бы убить их еще десять раз. Да, мои страшные фантазии постепенно отступали, а вот то, что сказал мой свекор, наоборот, осталось со мной. Поэтому не без влияния неких предрассудков, которые часто укореняются в нас очень глубоко и заставляют совершать бессознательные действия (скажем, постучать по дереву или, как в былые времена, перекреститься), я иногда по-прежнему выходила на один или другой балкон, особенно в сумерки, или в полной темноте, или на рассвете, когда сна не было ни в одном глазу, и смотрела на площадь Ориенте (через бинокль, а то и просто так), где Веласкес писал “Менины”, на улицу Сан-Кинтин, на улицу Лепанто, где когда-то стоял Дом математики [50] , на площадь Энкарнасьон и эспланаду Королевского дворца. Я надеялась увидеть где-нибудь там знакомую фигуру, изменившуюся под влиянием времени и пережитых испытаний. А может, после жизни, которая оказалась лучше, чем та, которая у него получилась со мной, – жизни с другой женщиной и другими детьми. Томас и на самом деле оказался человеком-загадкой, а в царстве химер возможно все.

50

Так в свое время назывался дом, в котором с 1614 по 1648 г. жил королевский архитектор Хуан Гомес де Мора (1586–1648).

VIII

– Вы даже представить себе не можете, мистер Саутворт, сколько раз за все это время я успел подумать о том же, о чем думал в тот момент, когда решал, что мне делать, а случилось это двадцать лет назад.

Том Невинсон был ненамного моложе своего бывшего тьютора, но обращался к нему с прежней почтительностью. Есть случаи, которые, по сути, не допускают перемен, например, когда имеешь дело с преподавателями, особенно если преподаватель и ученик долго не виделись, то есть непрерывного общения между ними не было.

– Ну и о чем ты думал? – спросил мистер Саутворт – скорее из вежливости, чем испытывая искреннее любопытство.

Он еще не пришел в себя от неожиданного визита Томаса – тот не позвонил заранее и не предупредил, что намерен зайти, – от неурочного вторжения этого мужчины средних лет, который назвался Томасом Невинсоном, но был совершенно не похож на того Томаса, каким запомнил его мистер Саутворт. Да и сам он теперь почти полностью поседел, слишком рано поседел, хотя в остальном переменился мало. Он по-прежнему жил в той же квартире в колледже Святого Петра, по-прежнему ловко управлялся со складками своей черной мантии, которые ровно падали вниз, закрывая ему ноги (в этих складках он никогда не путался), – а мантию непременно надевал для бесед с подопечными студентами и на занятия, хотя в девяностые годы, предвещавшие наступление нового злобного века, на это уже начали косо поглядывать, считая признаком авторитарности и элитарности.

Правда, косо тогда начинали поглядывать на многое, и любые проявления вежливости, воспитанности и образованности могли восприниматься как оскорбление. Но мистер Саутворт был по натуре вежлив, благороден и мудр, как и профессор Уилер, если не больше (последнего чуть позднее станут называть сэром Питером Уилером), и не собирался идти против своей натуры в угоду большинству, которым ловко манипулировали, приучая людей чувствовать себя марионетками судьбы и внушая им комплекс неполноценности, призванный служить охранной грамотой, оправданием всему и жизненным двигателем.

– Вы можете счесть это преувеличением или желанием похвастать своей прозорливостью, – ответил Том Невинсон, – но я был совершенно уверен, что решение, которое мне приходилось тогда принимать, повлияет на всю мою дальнейшую жизнь. Так оно и случилось. Не на дни, не на месяцы и даже не на годы, а на всю жизнь буквально с того самого мига, а ведь я только начинал свой жизненный путь, когда мы с вами познакомились, и вы, возможно, хотя бы немного помните, каким я был. Но вы представить себе не можете, каким я стал теперь. А думал я тогда вот о чем: “То, что случится сейчас, это навсегда. Я стану не тем, кто я есть, то есть стану ненастоящим, стану призраком, который уезжает и приезжает, исчезает и возвращается. Вот что со мной произойдет: я стану морем, и снегом, и ветром”. И я повторял себе это, чтобы покрепче усвоить. – Том помолчал, обводя рассеянным и одновременно пристальным взглядом уютную комнату, полную книг, где и сам он столько учебных часов проводил вечность назад – или две вечности назад, – и сейчас не мог поверить, что все тут осталось неизменным за годы его скитаний, а еще он вдруг понял, что сказанное им сейчас лишено малейшего смысла для мистера Саутворта, который не знал всей истории целиком. Том ведь не рассказал ему о своем последнем разговоре с Уилером, а если что-то и сообщил, то не вдаваясь в подробности. Как и о встрече с вербовщиками Тупрой и Блейкстоном. Как и об условиях, ими поставленных. Первым условием было требование без промедления включиться в работу их ведомства, вторым – никому ничего не рассказывать. Если он станет работать на секретные службы и пройдет там специальную подготовку, то уже сейчас секретным становится все. Несколько дней спустя Невинсон подошел к мистеру Саутворту, чтобы попрощаться, а про свои неприятности, о которых тот знал с самого начала, только и сказал: “Вы были правы, мистер Саутворт, большое спасибо. Профессор Уилер сумел помочь мне. Он дал мне хороший совет, и теперь проблема решена. Полиция не станет больше меня беспокоить, там убедились, что я не имею никакого отношения к смерти бедной девушки”. – “А этот инспектор Морс? – спросил Саутворт. – Он показался мне опытным и дотошным”. – “Не беспокойтесь, с ним тоже все улажено. Меня проконсультировал адвокат, а профессор Уилер умеет убедить кого угодно”. – “Они нашли того мужчину?” – “Насколько мне известно, нет. Но, думаю, найдут”. Мистер Саутворт вел себя деликатно и не стал вытягивать из Тома подробности. В крайнем случае наведет справки у Питера, с которым поддерживал близкие отношения и который поэтому был для него просто Питером. Так Саутворт и поступил неделю спустя, когда они оказались наедине в профессорской Института Тейлора, но Уилер не захотел вдаваться в детали, словно речь шла о деле банальном, скучном, к тому же раз и навсегда решенном. “А, ты про молодого Невинсона? – сказал он. – Ерунда. Ошибка, недоразумение, он отделался легким испугом. Видать, уже вернулся в Мадрид, под крыло к Старки. Или вот-вот туда отправится”.

Да, этот уже совсем немолодой человек, который назвался Томом Невинсоном и который наверняка им и был (зачем бы кому-то понадобилось двадцать лет спустя выдавать себя за его бывшего студента, зачем так глупо врать?), только сейчас сообразил, что мистер Саутворт почти ничего о нем не знает. Том явился к нему в колледж Святого Петра весь взъерошенный, с лихорадочно блестящими глазами, словно только что увидел привидение, или выбрался из западни, куда его заманили с помощью гнусного обмана и долго там держали, или перенес страшные страдания, или прошел испытания огнем и водой. Тем не менее Том, решив продолжать, не знал, с чего начать, и ему трудно было приступить к рассказу, но, взяв разбег, он говорил уже как заведенный, хотя сбивчиво и не всегда последовательно.

– А еще я вспомнил тогда строки, которые впервые прочитал незадолго перед тем:

Пыль, поднявшаяся столбом, Выдает разрушенный дом. Пыль, оседающая в груди, Твердит, что все позади.

И прежде чем Том добавил что-то еще, мистер Саутворт, человек образованный и начитанный, совершенно естественным тоном назвал источник – без занудства, словно узнав цитату из Библии:

– Да, конечно. Элиот. “Литтл Гиддинг”, если не ошибаюсь.

– Разумеется. Я прочитал их случайно и не все стихотворение целиком, а только фрагмент. Но уже давно знаю его наизусть, с первой до последней строки. Но тогда я подумал: “Все позади, для меня все позади. А что меня ждет? Вот сейчас я продолжаю быть здесь, а сейчас – это всегда. Это смерть воздуха. Но это можно пережить”. Вот что я тогда подумал, мистер Саутворт, и еще: “Это удача и одновременно несчастье”.

– Опять Элиот? Да?

На сей раз Томас этого не подтвердил, он не хотел отвлекаться, был слишком возбужден и расстроен, взгляд его казался то рассеянным, то снова сосредоточенным, то тусклым и словно обращенным внутрь, к какому-нибудь одному старому воспоминанию, то ко многим сразу, смешанным в кучу, то в пустоту.

– Эту смерть можно пережить, мистер Саутворт, можно пережить смерть воздуха, и я это знаю, имею право так говорить. Я это испытал на себе. – Он достал из кармана платок и вытер лоб и виски, хотя, несмотря на его волнение, они оставались сухими. Платок остался таким же чистым и аккуратно сложенным, каким был прежде. – Очень трудно расстаться с жизнью, когда она не желает покидать тебя. И трудно убить кого-то другого, если жизнь сочтет, что ей еще не время уходить из него, и не готова уйти. Трудно убить кого-то, когда он изо всех сил сопротивляется и призывает на помощь всю свою волю. А вы даже представить себе не можете, на что способна воля, если на нее покушаются, вы просто не можете этого знать, сидя здесь, в Оксфорде. Ведь Оксфорд – тихое и мирное место, отрезанное от всего остального мира.

Мистер Саутворт постепенно справлялся с замешательством, которое испытал поначалу при неожиданном вторжении Тома, и теперь пробовал сравнить прежнего блестящего и способного к языкам юношу, который в свои университетские годы неизменно привлекал к себе внимание преподавателей, с сидевшим перед ним мужчиной. Сидевшему перед ним мужчине было, пожалуй, за сорок (возможно, с их последней встречи прошло и больше двадцати лет). Тронутые сединой борода и усы, располневшие лицо и фигура. Тоже уже седоватые и не такие густые, как раньше, волосы он зачесывал назад, не стараясь скрыть глубокие залысины. Приятные в молодости черты лица огрубели, нос как будто приплюснулся, а квадратный подбородок выступал клином, словно сойдя со страниц старых комиксов; серые глаза утратили блеск, каким порой светились раньше, они казались потемневшими, тусклыми и безнадежно печальными, а беспокойные и прежде зрачки теперь без остановки метались туда-сюда; единственное, что не переменилось, это пухлый и хорошо очерченный рот, хотя его отчасти закрывали усы, и сейчас он казался не таким красным и не таким гладким. Лоб пересекали глубокие горизонтальные морщины, на щеках они были вертикальными.

Сейчас Невинсон говорил торопливо и не совсем связно, но при этом держался как человек решительный, который в нормальном состоянии не привык ходить вокруг да около. Наверное, и в делах он не привык деликатничать. Но было во всем его поведении какое-то болезненное возбуждение, нетерпение и внутренняя жесткость, каких не помнил в молодом Томе его тьютор. Молодой Том был ветреным и ироничным, а в этом мужчине чувствовались осмотрительность и раздражение, ему было явно не до шуток. Саутворт давно выкинул это из головы, но сейчас вдруг вспомнил, каким почти до ужаса напуганным был Том после визита инспектора Морса. Само собой разумеется, его полная растерянность и паника объяснялись тем, что он получил серьезный удар, услышав о том, что девушка, с которой он переспал накануне вечером, была убита вскоре после его ухода. Как ее звали? Инспектор Морс назвал имя и фамилию, и их обоих удивило, что Том до того момента фамилии ее не знал. Девушка работала в книжном магазине “Уотерфилд”, а имя и фамилия у нее начинались с “дж” – что-то вроде Джоан Джеллико или скорее Дженет Джеффрис. Мистер Саутворт в газетах ничего про ее убийство не читал, что было неудивительно, поскольку он не имел обыкновения ежедневно просматривать прессу, ему часто не хватало времени даже на то, чтобы полистать газеты, находясь в колледже, так как он вечно куда-то бежал – с совещания на консультацию, с лекции на семинар, а оставшиеся часы посвящал науке и чтению книг. Это правда, что Оксфорд и его обитатели находятся где-то за пределами нашего мира и заняты лишь своими мелкими проблемами. Но потом Том сказал ему, что с ним все в порядке, а Саутворт, как и большинство его коллег, не отличался излишним любопытством, словно то, что происходило вне университета, на самом деле их не касалось. Он быстро забыл про ту историю, поскольку с девушкой знаком не был, по крайней мере не мог ее припомнить – все девушки казались ему на одно лицо; а раз его подопечному ничего не грозило, можно было отнестись к случившемуся так же, как к преступлению, совершенному кем-то в Манчестере, Париже или Варшаве.