Бей или беги

Малкольм отпер дверь и остановился возле нее, держа ее открытой.

Девушка совсем растерялась — он ее отпускает? Так просто? Слишком похоже на ловушку! Что там, за дверью? Ее скормят мертвецам? Или члены «цивилизованного общества» сами расчленят ее и съедят?

— Нет, — мотнула головой она.

— Нет?

Малкольм снова коснулся своей повязки, но быстро отдернул руку.

— Нет, — тверже повторила Томасин и неожиданно для себя самой сказала, — я хочу остаться.

Ей еще не приходилось жить в таком большом и хорошо обустроенном лагере. Это слово было не совсем применимо для случая, но другого, более подходящего, в арсенале Томасин не нашлось. Она не училась в школе, все познания об окружающем мире, как и том, каким он был прежде, она почерпнула от отца и случайных встречных. Но разница была очевидна. Это место другое. И девушке пришлись по вкусу отличия, когда она мысленно сравнивала его со всем, что встречалось ей раньше.

Между собой обитатели лагеря называли его — Цитадель, тем самым подчеркивая строгую внутреннюю структуру, организованность и наличие некоторого свода правил, способствующих гармоничному сосуществованию многочисленной группы выживших. Обосновалась Цитадель на территории бывшей тюрьмы — тут Томасин не ошиблась в предположениях, приметив решетки на окне своей — теперь уже окончательно — комнаты.

Тюрьма была неприступной крепостью, во всех смыслах выгодной для выживания в нынешних условиях. Территорию окружал высокий забор, увенчанный смотровыми вышками по периметру. Корпуса, возведенные на скалистом берегу, возвышались над рекой, с другой стороны лежало поле, идеально видимое до самой кромки редкого, смешанного леса. Стену контролировали отряды специально назначенных людей, а караул сменялся несколько раз в сутки. За открытие металлических ворот отвечали дежурные с автоматами наперевес. К огромному огорчению Томасин, покидать территорию без особой необходимости, а главное, без разрешения, было строго-настрого запрещено.

По ее грубой прикидке, в лагере проживало около пяти сотен человек, но она сомневалась в своих навыках счета, да и не имела возможности проверить свои предположения. Выжившие были рассредоточены между тремя корпусами, разделенные родом занятий. Одно здание было отведено под хозяйственные нужды и склад жизненно необходимых предметов. Всю добычу, попадавшую в тюрьму, отвозили туда для описи и сортировки. Припасы хорошо охранялись. К распределению ресурсов были приставлены специальные люди.

Подобная рациональность в подходе к хозяйству впечатлила даже Томасин, максимально далекую от организационных процессов. Лагерь был обустроен с умом, он функционировал с точностью отцовских часов, к несчастью, сгинувших вместе с ним. Но девушке все равно трудно было влиться в общий распорядок и найти свое место в отлаженной схеме.

Жители общины делились на три категории: бойцы, охранявшие периметр и стену; «пищевой блок», заведующий провиантом и импровизированным огородом; и добытчики-охотники, допущенные до вылазок во внешний мир. Томасин определили в последнюю когорту, но одного взгляда на сотоварищей ей хватило, чтобы заключить: ей лучше держаться от них подальше. Если первые две группы производили впечатление вполне цивилизованной публики, последнюю составляли сплошняком отморозки. Неведомо, каким образом руководству вообще удавалось их контролировать. Однако даже эти бандиты уважали местные правила и не инициировали конфликты в стенах убежища. Потому Томасин поселилась отдельно от них, благо, Малкольм милостиво разрешил ей остаться на прежнем месте — в крыле, где обосновалось небольшое административное звено и приближенные лидера. А лидером, как оказалось, был именно он. Он все это построил и, без сомнения, гордился достигнутыми результатами, являясь грамотным, вдумчивым руководителем.

Его благожелательное отношение вызывало у Томасин искреннее недоумение, ведь именно ее стараниями мужчина обзавелся уродливым, медленно затягивающимся шрамом. Каждый раз, общаясь с Малкольмом, девушка смотрела только на эту отметину, невольно задумываясь об отложенной расплате за свою проделку. Не сказать, что они много общались — мужчина всегда был сильно занят, но он выкраивал время в своем плотном графике для совместных походов на охоту. Только вдвоем. Отправлять Томасин с остальными было опасно, но нашлось и другое объяснение: Малкольм сказал, что ему есть чему у нее поучиться, и кое-какие вещи он хотел бы приберечь только для себя. Ему нравилась охота, она помогала отдохнуть от превратностей бытности руководителем многочисленного сообщества и, как он выразился, прочистить голову. В какой-то степени он даже завидовал достижениям Томасин, превосходившим его успехи. Высокий рост и массивное телосложение делали движения Малкольма чуть неповоротливыми, а поступь тяжелой. Девчонка же, по его словам, будто парила над землей и передвигалась так бесшумно, словно сливалась с лесом воедино. Томасин запомнила эту формулировку, она ей очень понравилась. Прежде никто не хвалил ее таланты и навыки, даже отец. Отец был строг. Ему всегда казалось, что дочь недостаточно хороша. Он осуждал Томасин за суетность и, рассердившись, мог назвать ее «неуклюжей каракатицей» или «пьяной медведицей», дополнив критику крепким ударом трехпалой руки.

В первую общую вылазку Малкольм презентовал своей подопечной арбалет, который до того берег, как трофей, выигранный в суровой схватке с каким-то опасным типом-одиночкой. Томасин оценила. Она догадалась, почему выбор мужчины пал именно на это оружие, а не на огнестрел. Звук выстрела распугал бы всю потенциальную добычу и привлек к ним мертвецов, околачивающихся поблизости. Стрелы неслышно рассекали воздух, но были не менее точны. Томасин взвесила приобретение, заключив, что для ее рук оно тяжеловато. И все же спросила:

— Я могу его взять?

— Да.

— А если я прикончу тебя и сбегу?

— Давай, — ничуть не испугавшись, подначил ее Малкольм, — докажи, что у тебя совсем нет мозгов.

Девушка проглотила обиду и желчные реплики, так и вертевшиеся на языке. Она решила, что куда продуктивнее будет потратить энергию на освоение нового навыка, а не на глупую ссору с тем, от кого зависят ее жизнь и благополучие. К тому моменту она немного обжилась в лагере и оценила все его прелести — и регулярную еду, выдаваемую каждому члену общины по специальному списку, и отдельную, комфортную комнату, и горячую воду, доступ к которой стабильно предоставлялся три раза в неделю. Большую часть своей жизни девушка провела, как зверь. Наконец-то почувствовать себя человеком было приятно. Нет, она не хотела, чтобы ее вышвырнули за стену, обрекая на дальнейшее жалкое существование в одиночестве. Отец учил ее выживать — некоторая степень сговорчивости была адекватной платой за безопасность.

С тех пор Томасин начинала каждый свой день с упражнений и отжиманий, чтобы укрепить мышцы рук. Она держала арбалет все увереннее, и с каждой охоты они возвращались с добычей. Девушка испытывала нечто, сродни гордости. Она вносила свой вклад в общее дело, при том весьма ощутимый. Она заслужила свое место в общине и право пользоваться благами Цитадели. И ей было плевать, что о ней говорят. Почти.

Конечно, люди злословили о «любимице» лидера, но, как правило, у Томасин за спиной. Лишь дважды она услышала оскорбления в лицо, и если один случай быстро забыла, то второй оказался весьма примечательным и по-своему судьбоносным. Дело было в тюремной столовой, где трижды в день обитатели лагеря получали причитающиеся им пайки. Для удобства за ними приходили группами, в соответствии с родом занятий. Только там Томасин и пересекалась с другими охотниками, обычно она старалась забрать паек и побыстрее уйти. Но в этот раз на раздаче стоял новенький парень — молодой, темнокожий, с непривычки он терялся и путался в списке людей. Из-за его нерасторопности образовалась длинная очередь.

Томасин назвала свое имя, и бедняга окончательно пришел в замешательство. Он боялся, что выдаст порцию не тому и будет наказан. Он смотрел то в список, то на девушку, большими, чуть глуповатыми, карими глазами.

— Здесь как-то не так написано, — промямлил он, — Томас? Тома… Томасин А это… мужское имя? Подождите, пожалуйста, я пойду, спрошу… эм… у кого-нибудь… Если ошибка, надо поправить…

— Стой, идиот! — рявкнул угрюмый детина, стоявший за Томасин следующим, — Мы хотим жрать! Просто выдай шлюшке босса то, на что она насосала, и не еби мозги!

Томасин вжала голову в плечи, стараясь стать еще меньше, еще незаметнее, чем она есть. Она не хотела провоцировать обидчика дальше. Она боялась не совладать с собой и вмазать гаденышу, если он скажет еще какую-нибудь гадость.

— Ага, — встрял другой охотник, — не нарывайся на неприятности, сынок. Оставишь крошку голодной — и на следующей «волчьей гонке» тебе придется побегать!

Темнокожий парнишка испуганно приоткрыл рот, кивнул и торопливо всучил Томасин в руки паек. Она выскочила на улицу в поисках укромного уголка, чтобы расправиться с едой без лишних свидетелей, а главное, без неприятных разговоров. Она так и не научилась есть по-человечески, по-прежнему уничтожая пищу с яростью дикого животного. Другие жители лагеря над ней потешались, одна миловидная девушка даже предлагала преподать новенькой пару уроков, но Томасин тут же сбежала от нее и ее навязчивого дружелюбия.

Она проглотила порцию, толком не прожевав, но почему-то не ощутила вкуса и удовлетворения. Обидные слова того мужлана все еще отдавались в ушах, а фраза про «волчью гонку» не желала выходить из головы. Томасин уже не единожды слышала это словосочетание и просила Малкольма растолковать ей, о чем идет речь, но он лишь отмахнулся — вырастешь, узнаешь. Она подслушивала разговоры других членов общины и все равно ничего не выяснила. Некоторые говорили об этом с восторгом предвкушения, другие же с почти суеверным ужасом, что вызвало у Томасин полный диссонанс. Она не понимала — плоха ли эта «гонка» или хороша.