Без наставника

Рулль был уже на противоположном тротуаре, когда Грёневольд крикнул ему вслед:

— Подожди минутку! — Он перешел на противоположную сторону, дошел вместе с Руллем до ближайшего фонаря и сказал: — Я так и не ответил тебе.

— Ничего. Зато вы слушали меня.

— Мне кажется, в том, что ты сказал, многое верно. Но много и путаного, неточного или направленного не по адресу. Это касается не только нашей школы или ФРГ, но и мира, в котором мы живем и с которым всегда было много хлопот у каждого, кто принимает его всерьез. Мне кажется, я понял, что тебя угнетает, Рулль. Но в то же время я понимаю, правда с горечью, горечью, которую сам не одобряю, бессилие многих нынешних учителей. Нашу усталость, нашу трусость, недостаток любви, знаний и сил. Это не только их личная вина, Рулль, поверь мне! И не только вина этой страны, которая, право же, не более несовершенна, чем всякое другое человеческое общество. По существу, и ты и полмира вместе с тобой, вы ищете авторитета власти, который лишает людей свободы, той самой свободы, ради которой они много столетий подряд боролись против всякого авторитета. Другая половина мира уже этого добилась. Но жажда авторитета — слабость, поверь мне, Рулль. Потрясающая, вполне понятная и в твоем возрасте более чем простительная слабость. Когда двадцать четыре года назад — мне было столько лет, сколько тебе сейчас, — я пересек границу и убийцы остались позади, тогда я понял, что такое свобода. Она означала: не надо бояться. Это ощущение до сих пор еще не совсем улетучилось, Рулль! События тех лет не остались моим единственным опытом соприкосновения со свободой, а только лучшим из них, и все же я тогда решил любить свободу больше, чем авторитет, который у нас все отнимает. И поэтому год назад я приехал сюда… И хотя сегодня я знаю еще лучше, чем тогда, как тяжело, как нечеловечески тяжело бывает иногда жить здесь одной только свободой, я бы не стал отнимать ее у тебя.

Здесь в распоряжении каждого отдельного человека в каждой отдельной ситуации имеется просто иллюзия свободы: сохранить свой крохотный шанс. Разве мы не должны, несмотря ни на что, быть этим хоть в какой-то мере довольны?

Они попрощались.

Сделав несколько шагов, Рулль обернулся и спросил:

— Если бы вы жили не здесь — где в Европе вы хотели бы начать?

— В Европе?

— Да, все остальное слишком далеко.

— Во Франции, — сказал Грёневольд. — Все еще во Франции.

— А где на Востоке?

— В Польше, — сказал Грёневольд, помедлив.

— Почему?

— Я думаю, именно там немец должен прежде всего загладить свою вину. Если не считать Германии.

Общественная уборная стояла наискосок от школы, павильон из желтого клинкера, современный и гигиеничный. Теперь, когда наступила ночь, из окон под плоской крышей зазывно и уютно пробивался приглушенный свет. Вода с нежным журчанием омывала унитазы.

Шанко стоял в дверях и глядел на улицу. Улица была пуста. Шанко, беззвучно крадучись, обошел павильон и встал у торцовой стены, выходящей на неосвещенную часть школьного двора: американские солдаты со своими девушками еще не начинали здесь своих обычных дел. За линией, где кончалась темнота, тоже было пустынно.

Шанко вернулся в уборную, отключил установку для спуска воды, взял свой портфель из одной кабинки и снова подошел к двери. Три-четыре минуты он прислушивался, потом быстрой рысцой направился к фасаду уборной, глядящему на погруженное во тьму здание школы, открыл свой портфель, достал кисть, окунул ее в банку с краской, которая тоже была в портфеле, и шестью штрихами нарисовал слева на голой желтой стенке из клинкера не очень ровную, красную, затекающую свастику. Шанко осторожно поставил портфель с краской на землю, положил в банку кисть и еще раз крадучись обошел павильон. И, только оказавшись у неосвещенной торцовой стены, он услышал твердые шаги и одновременно голос:

— Стой!

Голос стеганул его, словно плетью. Шанко не обернулся и не стал раздумывать. Он побежал короткими тяжелыми прыжками к линии, где кончался свет, и скрылся на темном конце улицы.

— Да, — сказал Грёневольд, держа трубку у самого рта, и посмотрел сквозь стеклянную стенку телефонной будки на шоссе, которое пересекал голубой товарный поезд, двигавшийся из города, — да, Криспенховен, все совершенно точно: я получил визу.

Затемин стоял у пустынного портала школы и прислушивался к шагам убегающего Шанко. Он смеялся, не разжимая губ, смеялся так, что его начало трясти и длинные стекла в окнах тихо задребезжали. Он подождал, пока тяжелые шаги затихли в темноте, тогда он отделился от темного портала, пересек улицу, поднял портфель, разглядел неровную, в потеках, свастику, хотел уходить, но вдруг остановился. Он взял кисть и написал острыми, прямыми, как стрела, печатными буквами: ПРОСНИТЕСЬ, ТРЕВОГА! Он поставил банку с краской в портфель, закрыл его так, чтобы кисть не болталась, и медленно пошел к цепи фонарей, назад в город.

— Только сейчас выбрал время, чтобы позвонить, простите, Виолат! Но день был просто потрясный, как сказали бы ребята.

Грёневольд прислонился головой к белой, перфорированной стене кабины, но, заметив, что от усталости даже перестает слышать голос собеседника в трубке, тотчас выпрямился.

— Конечно, мы еще об этом поговорим! Нет, я не буду действовать опрометчиво. Итак, до завтрашнего утра спите спокойно. Спасибо.

Рулль трусил мелкой рысцой, втянув голову в плечи и засунув руки глубоко в карманы куртки, вдоль по улице и насвистывал: «Go down, Moses». Он подошел к перекрестку, от которого вела улица к школе, голубой состав затормозил у светофора. Водитель кивком головы подозвал Рулля и спросил что-то насчет подъезда к автостраде.

Рулль посмотрел вслед тяжелому, громыхающему составу, сверил свои часы с электрическими часами у почты и обходным путем направился к школе. Длинный фасад с сеткой оконных проемов казался в темноте безжизненным и загадочным. Даже в комнате дворника не горел свет. Внезапно из-за узорчатой расщелины облаков показался белый, как лед, кусок луны и осветил улицу и здание школы бледным холодным светом. Окна фасада ярко заблестели. Рулль повернулся и пошел к уборной. Голая стена из клинкера стояла перед ним, словно стенд для плакатов. Только у самого входа он заметил красный фриз. Рулль остановился, нагнулся; присел на корточки, захохотал своим похожим на ржание смехом, сел на землю, загоготал так, что из-за углов покатилось эхо, вскочил на ноги, подошел к разрисованной стене и обрызгал ее высокой, дугообразной струей.

Позади него, на неосвещенной части дороги, кто-то выругался. Рулль застегнул брюки и пошел, все еще заливаясь своим гогочущим смехом, на голос — Бекман потрясал тощими кулаками перед американским солдатом и его девицей и орал:

— Пьяные рожи, тоже мне союзники!

Американец пожал плечами и стал рассматривать свою портупею, висевшую на заборе. Девица обалдело глядела в сторону. Потом она сунула руку в сумочку и протянула Бекману начатую пачку сигарет. Рулль успокаивающе похлопал его по плечу, и дворник, спотыкаясь и бормоча что-то, поплелся к школе.

— Let’s go! — смеясь, сказал Рулль солдату. — Make the best of it!^[145] — И затрусил в город.

V

Серая коробка из стекла и бетона, втиснутая в базальтовую ограду, ждет сигнала тревоги.

Мимо длинного ряда домов, пестрящих рекламой, сквозь марево холодного рассвета, погромыхивая, ползет к вокзалу почтовый поезд.

Дымчатый щенок беззаботно носится среди мусорных корзин.

Небо гудит от колокольного звона — густого, тяжелого, властного: кафедральный собор, церковь Сердца Иисусова, лютеранская церковь, Богоматерь-заступница.

И вдруг стеклянная клетка школы вспыхивает огнями: яркие лучи рассекают двор на сотни золотисто-черных ромбов.

На всех этажах петухами заливаются звонки.

Без четверти восемь.

— Символ арийского солнца на стене нужника! — верещал Мицкат. — Что вы об этом думаете, господин Випенкатен, это нацисты?

Випенкатен еще на мгновение задержал свой взгляд на графическом произведении красного цвета, потом повернулся и залепил Мицкату две громкие пощечины. Раз по левой, раз по правой щеке.

— Убирайтесь! Сейчас же на школьный двор, олухи!

Его голос сорвался на дискант.

— Муль, сейчас же приведи дворника!

— Он уже сам идет, господин Випенкатен.

Бекман загребал обеими руками, словно веслами, пробираясь сквозь поток школьников. Они расступались нехотя и с ворчанием.

— Здрасьте, господин Випенкатен! Я как раз в котельной был, вдруг…

Бекман протянул заместителю директора правую руку, посмотрел на нее внимательно и смущенно, когда она одиноко повисла в воздухе, и медленно спрятал ее в карман брюк.