Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Мила смотрела в окно на приближающуюся, такую любимую Москву, и сердце разрывалось от одной мысли о том, чтобы бросить ее, вернуться на свой полустанок в трехстах верстах от столицы – а ведь она почти что у ног! И ведь каких… грешно такие-то снова прятать под поневу [484] , запихивать в опорки.
Переживала и мучилась эта девица не потому, что по ее оговору невинные люди подозреваются в гнуснейшем деле и сидят теперь за решеткой. Ее страшила мысль о том, что придется зайти в этот заразный дом, где сплошные проститутки, а потом еще и отправляться на неведомую и потому
484
Понёва – элемент русского народного костюма, женская шерстяная юбка.
Мила решила: «Не будет большой беды, если пройду на Короленко напрямик, через парк» – и с этим намерением вышла на платформе, не доехав до Трех вокзалов.
Немногочисленный люд быстро рассосался по своим делам, и Мила, вздохнув свободно, углубилась в парк. Она, как и любая приезжая, знала его как свои пять пальцев, так что заблудиться совершенно не боялась.
К тому же, оказавшись в лесу, почти настоящем, с густыми деревьями, кустами, с мягким пружинящим мхом под ногами, среди всего этого зеленого шума Мила вдруг поняла, как соскучилась по нему. Все ее страхи, неуверенность – все это схлопнулось, растворилось в листве и солнечных зайчиках. А вот еще и пруд впереди, играют на воде золотые зайчики, и утки, увидев девушку, спешат к берегу, смешно работая лапками, оставляя за собой водяные косицы. Мила, пошарив в карманах, нашла завалявшиеся крошки и немного семечек, покормила птиц, а когда еда вышла, пошла себе на ту сторону.
Теперь уже думалось, что ничего непоправимого в происшедшем нет, можно совершенно спокойно и не возвращаться. Ну то есть документы все равно надо забрать – но лишь для того, чтобы устроиться куда-нибудь поближе к центру и чтобы без этих медицинских дел… Зачем она вообще устроилась на эту дурацкую фабрику? Тот же колхоз, только в городе, и ни одного подходящего москвича!
Столько пишется, говорится, в кино показывается про то, как сказка делается былью, простая девица в валенках становится принцессой, стоит только приехать в Москву – и открыт будет самый светлый путь. Это в темной деревне все знают, что просто так ничегошеньки не дается, а тут, в огромной, волшебной столице, все просто обязано быть чудесно.
Мила-то как думала: стоит ей, первой красавице, ступить на перрон носочком лучших лапотков – и тотчас соткется из малиново-дымного воздуха принц, королевич сказочный. Покоренный ею, тотчас возьмет замуж, нарожают они не менее семерых ребят – и будут жить долго и счастливо до самой смерти.
Что вместо этого?
Вереница мрачных или озабоченных, вечно не выспавшихся людей, прокуренные отделы кадров, раздраженные, отрывистые вопросы. Слова могли быть какими угодно, смысл – один и тот же: «Чего приперлась? На хуторе не сиделось?»
Множество и предложений получала пойти на содержание – и согласилась бы! Чем был плох тот старик, лет сорока, на большой лаковой машине, что подкатил к ней как-то вечерком на Горького? Жила бы теперь как барыня на даче, разводила бы курей да павлинов…
Останавливала деревенская совесть. Краситься – как угодно, носить хоть какие обтягивающие короткие юбки – пожалуйста, выделываться, жеманничать – да сколько угодно. А так чтобы до конца пойти – это нет. Вот если бы кто настоял, как тот, с танцев…
Мила застонала от неловкости и стыда – точно прокляли
ее, ничего не получалось! Сама, нюхнув дешевого вина, плюнула на все, притащила с танцев в комнату – и все равно ничегошеньки не вышло. Ну кому нужна она, чистота эта? На хлеб не намажешь, только мешает…Тут она поняла, что надышалась и ужасно устала, что, пожалуй, не дойдет она до Короленко и протянет ноги. «Отдохнуть бы». А вот это пустячное пожелание сбылось, вот и лавочка под дубом, в тенечке.
Мила присела и, лишь на секунду прикрыв глаза, крепко заснула.
Когда проснулась – было уже темно.
Глава 8
Она беспомощно соображала: «Что это я? Эдак я, пожалуй, уже никуда не успею. Который час? Куда ж мне теперь?»
В общежитие? Ну уж нет, жизнь дороже. Или завстоловкой убьет, или Пожарский, а то и другие присоединятся. Разве переночевать на вокзале или на Центральном телеграфе и с утра на Короленко отправиться? Что ж, пожалуй, можно, но во всем несвежем да к такому доктору… бр-р-р!
В любом случае пора куда-то идти, а то скоро совсем стемнеет, фонарей тут нет, а в сумерках на нее все еще нападает куриная слепота.
Видимо, она и напала, поскольку Мила увидела человека, когда он подошел совсем близко. Высокий, кепка на глазах – и все равно смутно знакомые черты и совершенно точно знакомые руки, а в них – букетик. Пусть из этих глупых цветочков, которые на любых обочинах-пустырях растут, но все же – настоящий, взаправдашний букет!
Неужели он?!
В сумерках она видела плохо, но, как говорится, сердце подсказало – ОН.
Но что это, почему он идет и даже как будто не собирается останавливаться. Миновал ее… Он что, не узнал?! Она же ненакрашенная… Уходит?!
Мила, не рискуя обернуться, как могла, замедляла шаг, все еще надеясь, и вдруг услышала за плечом тихий, но тот самый, такой замечательный голос:
– Любите цветы?
Она, встав столбом и чинно глядя вперед, молча кивнула. Она слышала, как тихо шуршит под его шагами песок, и почувствовала, что он близко, за спиной, пусть и на некотором расстоянии, но на Милу полыхнуло ужасным жаром. Она не смела обернуться, боясь, что показалось, что не он, а просто похож.
И все-таки решилась, обернулась, увидела – и задохнулась от радости.
Да-да, эти прекрасные, ужасно светлые глаза, чуть навыкате, уголками вниз, замечательно длинный нос, уши как у музыканта! Но почему он смотрит так, будто только сейчас понял, кто перед ним?!
– О… это ты?!
– Я!
– Вот это удача…
Он уже пришел в себя, улыбался, притянул к себе, погладил по щеке. Мила прильнула, закинула руки ему на шею, прижалась, заговорила быстро-пребыстро, боясь, что не дослушает:
– Миленький, дорогой, прости, прости, это все я виновата…
– Еще как виновата, – эхом отозвался он, – а знаешь, тебе без краски куда лучше.
Она чуть не плакала от счастья – как же! Разглядел! Сквозь всю шелуху и дрянь, которой она себя окружала, как броней, увидел ее такой, какая есть. А ведь она хорошая, верная, очень верная девушка.
– Не надо ничего говорить, – то ли приказал, то ли попросил он. Обнимая, свободной рукой провел по ее затылку, безошибочно нащупал шпильки, ловко выдернул – тяжелые косы, с таким трудом уложенные, рассыпались до пояса. Краснея от стыда, Мила продолжала шептать, что виновата и совсем она не такая, а он уже тянул к скамейке, в тень под дуб. Приказал: