Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Спустилась, ничуть не смущаясь чужого человека, чмокнула Иванищева в небритую щеку, после этого раскланялась с гостем и, опустившись тучкой золотой на утес — эдакий епископский стул с высоченной спинкой, антикварный, — закинула ногу за ногу и принялась покачивать туфельку на носке крошечной ступни.
— В общем, ребенка своего давно не видели, — для точности повторил Остапчук, отводя глаза.
Дамочка вдруг затрепыхалась, вскинулась:
— Какого ребенка?
Вот оно, а баба-то ведьма. Не спрячешь ни скверность характера, ни звериный оскал мегеры, раз уж имеется такое.
— А ну-ка цыц. Это тебя не касается. — И обратился к сержанту: — Вы, товарищ сержант, как, исчерпали конкретные вопросы, не требующие отвлеченных отступлений, покаяний?
Иван Саныч и сам собирался до дома — противно все это. Но тут снова случилось интересное: под окнами послышался шум мотора, да не простого, а, чтобы не соврать, «ЗИС», не то и «ЗИМ».
— Кого это черт несет? — товарищ литератор выглянул в окно, посерьезнел, обратился к даме: — Так, голубка, с глаз долой, сейчас тут будет громко.
Дамочка лишь выщипанные бровки подняла:
— Ах, оставь, напугал.
И, как выяснилось, напрасно ехидничала. События развивались стремительно, если бы дело обстояло в кино, то еще и под трагическую музыку.
Хлопнула, грохнув о стену, дверь, потом вторая, третья, четким маршем простучали каблуки. И когда наконец рухнул последний бастион (то есть дверь последняя), помещение украсила собой особа, которую и сержант Остапчук, и последняя бы собака Советского Союза в лицо узнали бы тотчас.
Прекрасна была Зоя Белая, пусть чуть потяжелевшая, местами немного отекшая, но по-прежнему великолепная. Прошествовала королевой, безошибочно, с чувством и чутьем талантливой актрисы выбрав мизансцену так, чтобы и свет падал самым выигрышным образом, и слышно было бы последнему жучку в стене — буде таковые найдутся. Она остановилась и метнула по молнии смоляными глазами (а от золотых кудрей затрещали и рассыпались искры).
— Что ж? — спросила она прекрасным голосом.
— Здравствуй, Зоя, — невозмутимо ответил товарищ Иванищев.
Его зазноба, осознав, во что вляпалась, дернулась к выходу, но товарищ литератор повелительно кинул:
— Теперь сидеть.
— Мне по времени пора, — пискнула она, от неожиданности забывая говорить по-столичному. Возобновила попытки подняться со стула, но он положил ладонь ей на плечо и надавил:
— Сидеть, я сказал.
Красавица Зоя поддержала мужа:
— Не пойдет, не пойдет. Вылетит сейчас из окна. — И, приблизившись с другой стороны к высокому креслу, протянула руку к растрепанной прическе…
Однако раньше, чем произошло бытовое убийство, подоспел Иван Саныч. Деликатно оттерев жену от любовницы, потребовал спокойствия и тишины.
— Простите, гражданочки, что вмешиваюсь в ваши страсти.
— Это еще что? — спросила Зоя, раздувая тонкие ноздри.
— С вашего позволения, местный участковый, — сам себя отрекомендовал Иван Саныч, — хотя вас это касаться не должно. Я представитель власти, который в данный момент проводит обход территории. Вы сама, гражданка, кем приходитесь вот этому товарищу? — он указал на Иванищева.
Та удивилась, но ответила
по сути:— Женой.
Иванищев прищурил глаза:
— Ой ли?
— Оставим в покое наши семейные тайны, Кирилл, — потребовала Зоя Васильевна. — Отдай мне дочь.
— Я у себя ее не удерживаю. Забирай.
У Остапчука зародилась безумная, аж голова кругом, надежда. Может, все-таки тут девчонка… Женщина, брезгливо дернув губой, прошла мимо мужа, поднялась на второй этаж, было слышно, как под ее ногами поскрипывают рассохшиеся доски. Сначала она шла неторопливо — видимо, открыла одну дверь, потом вторую, потом, постепенно ускоряясь, застучала дробью — и гражданка Белая прямо-таки ссыпалась вниз по дубовой лестнице, бросилась к мужу, схватила за воротник, принялась трясти, крича:
— Где?! Где дочь! Где она? Где Надя?
Иванищев бесцеремонно сжал запястья, сжал сильнее, чем следовало, она, всхлипывая, пыталась вырваться. Он спросил, и голос звучал зло:
— Что значит — где? Не у тебя дочка?
— Н-нет! Где Надя?
— Она убежала, сказала, что к тебе… — Иванищев сжал ее за плечи, затряс: — Была у меня. Я запретил ходить на взрослые фильмы, она закатила истерику, крикнула, что к тебе… Погоди. Она… не у тебя?
Воцарилась такая мертвая тишина, такая немая сцена образовалась, что и Остапчуку, и безымянной зазнобе Иванищева стало не по себе — как людям, ставшим неожиданными свидетелями чужой ошибки. Более того, беды, страшной, непоправимой.
И все-таки Иван Саныч задал прямой вопрос:
— Товарищи родители, минуту внимания. Я должен уточнить: ребенок не у вас, товарищ Белая? — он ткнул пальцем в артистку. — И не у вас? — таким же манером указал на Иванищева.
Они, бросив друг друга, уронив руки, стояли, вытаращив глаза, одинаково потерянные, не понимающие, не осознающие ни масштабов того, что натворили, ни размеров своей общей вины.
Иван Саныч, скрипнув зубами, кратко скомандовал:
— Фото ребенка. Быстро.
Зоя Васильевна немедленно распахнула сумочку, маленький кошелек, выхватила фотокарточку, протянула с готовностью, как пропуск в рай. Ну и картинка, недетская: худенькое личико, длинная шея, сильные очки, взгляд совершенно взрослый, ужасное одиночество читается в нем. Чужая, совершенно посторонняя девочка, но у старого милиционера екнуло сердце, точно речь шла о родном ребенке.
Приказал жестко, с неприязнью:
— Немедленно звоните ноль-два. Сообщайте о пропаже. Родители… — и, не сдержавшись, все-таки прибавил непечатный эпитет.
Глава 21
В назначенное время, то есть в восемнадцать сорок пять в четверг, в ремесленном училище все было готово. Ожидали гостей-соперников. С утра наскипидарили драгоценный стол — один-единственный. Вокруг него все ходили благоговейно, примеряясь, никак не решаясь смастерить такой же. В физзале уже собралась толпа зрителей-энтузиастов. Ремесленных было больше, фабричных — меньше, но почтили своим присутствием лучшие люди, отличающиеся трезвым, примерным поведением и любовью к спорту. Иные фабричные легко находили другие «культурные» развлечения (а то и просто не умели играть).