Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

И лейтенант, потеряв терпение, потребовал:

— Очистите помещение! Все вон, — и присовокупил, что, мол, разберутся сами. Нет времени разбираться с детскими играми.

Глава 25

Хмара мчался к станции, чудом не цепляясь за корни, огибая стволы, которые возникали из темноты прямо перед носом, увертываясь от веток. Миновал сквер, полоску парка, пронесся мимо мокрых домов, дровяных сараев, помчался дальше, ныряя из двора во двор. Он точно знал, что погони нет, и все-таки ускорялся и ускорялся, ведь не помнил, когда электричка, а надо немедленно выбираться с этого болота, нестись туда, где каждая улочка знакома, где точно знаешь, куда скрыться до времени и когда сбежать.

Ему повезло: как только он, полумертвый от усталости, влетел на платформу, подоспела и электричка. Сбежал. Вырвался! Теперь все.

Наплевав на билеты и возможных контролеров, Максим вскочил в вагон, рухнул на скамью, огляделся — слава богу, пусто, нет народу, — и расхохотался, задыхаясь, с визгами, до икоты. Эти несколько месяцев так называемого обучения вконец расшатали его и без того никудышные нервы. Он изо всех сил старался не то чтобы стать для соучеников своим, но хотя бы сделать так, чтобы его не трогали, — это все, чего он желал, и этой малости не смог достичь. И не хотел. Он всегда был сам по себе, сторонился всего, что напоминало какую-то привязанность. То, что его постоянно били, для него было привычно, момент этот два молдавских бугая — Бурунов и Таранец — угадали точно и возненавидели его со всей страстью. Для них, у которых вместо мозгов кость, здоровенных недоумков, непостижимо было, как это возможно — тебя все бьют, а ты не плачешь. Тебя при всех унижают — а ты не отвечаешь. Долго, долго пытались они его «перевоспитать», а он терпел и ждал момента — того самого, о котором как-то разговор был в пересылке, тогда еще общей, детской и взрослой, когда один старик поучал: «Кулаками не маши. Бить надо без кулаков, да так, чтобы уже не ответили». Благостный такой старичок был, светлолицый, приветливый ко всем. У него на лице оба Завета были написаны, а никак не неоднократные сто тридцать шестая, сто шестьдесят седьмая [499] и прочий такого же рода букет.

499

Ст. 136 УК РСФРС в ред. от 1926 г. предусматривала наказание за умышленное убийство, ст. 167 за разбой.

Максим сперва терпеливо ждал, пока «сокамерникам» — он их воспринимал именно так — надоест выбивать из него слезы и стоны, потом — удобного момента. И вот он настал. Непросто было выстроить всю цепочку пособытийно — спровоцировать неоднократные избиения со случайным уведомлением старших, потом особо активную темную, далее — поход к растяпе-директору… и какой дурачок доверил этому выжившему из ума рулить малолетними урками? Из них более или менее с головой были двое — сержант и поммастера Пожарский, комендантша Раиса — дурочка благостная, только охала да беспокоилась за «деточек», чтобы жили в тепле да без «тараканчиков». Сержанта отцепить просто — у него свои дела в районе, а Пожарский хоть и умный, бывалый — по морде видать, — но ни терпения, ни опыта не имеет. Такому понуди минуту-другую, повторяя одно и то же по кругу, — сам отвалится.

Предсказуемо директор Казанцев пытался поговорить по душам с малолетними урками, понятно, что псих Бурунов не мог не вспылить. Все сложилось как надо, каждый дурачок исполнил свою партию, не фальшивя, — но рассыпалось построенное как карточный дом. Вспыльчивость эта, нервы ненужные — сколько он с ними боролся, а все пусто. Теперь надо бежать — а куда? Без документов, без барахла — ну, допустим, это можно купить, денег-то немерено.

Максим скривился — да, с деньгами дурно получилось. Брать он эти червонцы не собирался, идея была в том, чтобы подбросить их аккуратно обратно после того, как Бурунова и его прихвостня увезут. Ну а там, пока суд да дело, им самим такую бубну выбьют — на всю жизнь запомнят, каково это, да будущим детям накажут. Если после всего смогут их заделать, конечно.

Так к делу. Куда теперь… Перебирая в голове различные варианты, Максим на нервах впал в полусон, полузабытье и очнулся уже на вокзале. Выскочив из электрички, он некоторое время постоял в нерешительности, потом, плюнув, принял решение, которого давно не желал принимать.

А тут как на заказ показался из-за угла трамвай, идущий в нужном направлении… Уставшая кондукторша то ли в самом деле спала, то ли сделала вид, что ей все до фени, так что Хмара бесплатно проехал несколько остановок. Далее — два квартала в сторону кладбища, поворот в куцый переулок, зажатый между рынком и стеной старого монастыря, давно переоборудованного под жилтоварищество. Теперь за угол, к торцу бывшей трапезной, откуда вниз шли несколько ступенек и располагалась дверь в котельную. Она как бы была на запоре, и написано было про то, что посторонним вход воспрещен.

Хмара, потянув, отворил ее и, пройдя по коридору, оказался в самом котельном зале. «Как в преисподней», — мелькнуло в голове, и даже на мгновение коленки подогнулись, ослабли. Черно и жарко тут, дышать нечем от угольной пыли в воздухе, то и дело отворяется, вспыхивая огненной пастью, топка котла. И, как адский привратник, сгусток тьмы, маячит фигура в платке и робе, густо покрытой черной пылью. Услышав шаги, она перестала кидать уголь в топку, оперлась на лопату и, потирая поясницу, повернулась. Вынув из недр черной-черной робы белый-пребелый платок, провела по лицу, очищая от пыли глаза, и тихонько, очень счастливо рассмеялась, показав выпирающие зубы:

— Симочка. Пришел-таки.

…В подсобке, в которую они прошли, было, напротив, чисто по-больничному. На выскобленном столе лежали под накрахмаленной салфеткой хлеб и масленка. Рядом стояли две жестянки, в одной чай, в другой — сахар.

Хозяйка, тщательно умывшись, скинув грязную робу, смотрела, как он наскоро глотает еду.

— Не торопись — подавишься, — она, поколебавшись, провела рукой по волосам Максима.

Он попытался что-то объяснить, рассказать, но она лишь отмахнулась:

— До утра нельзя тут оставаться.

— Думаешь?

— Знаю. Повязку долой, заметна.

— Как же я… так?

— Кепку надвинешь — будет незаметно. Потом как знаешь.

— Мне бы документы, — начал было Максим, но замолчал. Ей лучше знать, что ему надо.

Отдернув пеструю лоскутную занавеску, она выдвинула из-под кровати сундук, обитый полосами жести, принялась извлекать вещи. Показались две рубахи, гимнастерка, брюки, теплое полупальто, носки, носки, носки…

Наконец на стол лег конверт.

— Метрика твоя. Если пожелаешь вернуть родные имя и фамилию. — Ее голос изменился, стал жестким: — Решай сейчас. То, что по малолетству от меня открестился — не виню.

— Мама…

— Тихо. Ты дурак был. Ты так и не понял, что если что и было, то лишь ради вас. Чтобы вы не голодали, не мерзли. Вы, не я, — говорила она спокойно, не заламывая рук, но в голосе все равно слышалась подспудная, давняя обида.

Максим, ни слова не сказав, забрал документ. Мать, поколебавшись, вынула из сундука сверток. В нем оказались красивые, явно заграничные очки с зеленоватыми стеклами и деньги.

Оглядев пачку бывалых, промасленных рублей, Максим начал было:

— Куда мне столько?

Она оборвала:

— Бери. Лишние не будут. Идешь в парк — бери хлеба, как в тайгу, помнишь?

Максим, глядя на кучу вещей, взмолился:

— Я не дотащу.

— И носки, — не слушая, распорядилась она, — ноги в тепле надо держать. И еще.

Из сундука явились на свет замечательные, высокие ботинки. От сияния, исходящего от глянцевой крашеной коричневой кожи, даже светлее стало. Максим с благоговением осматривал толстую кожаную подошву, утыканную шипами, и даже с подковами на каблуке.

— Это мне? — уточнил он.

— Не беги далеко, — уже наставляла она, — в Калинин или в Ярославль, только не в село, не в деревню — ни в коем случае, где каждый чужак на виду. Понял?

— А вы, вы как же? — жалко спросил он.

— О, о нас вспомнил, — беззлобно подтрунила мать, — не переживай, Лидка не тебе чета, моя кровь, ни слова не скажет, хоть на куски режь. — Вдруг тихо рассмеялась: — Она и мне недавно лишь созналась, что тогда, когда ты болел, по ошибке, спросонья напоила тебя горчичной водой со спиртом…