Билли Батгейт

— Это верно? Ты сам додумался?

Объяснить я не успел.

— Ты видишь, — обратился он к мисс Дрю, — я знаю слова, которые употребляю. Этот малыш действительно вундеркинд.

Вот каким образом я поступил в воскресную библейскую школу при церкви Святого Духа, в Онондаге, штат Нью-Йорк, бесконечным летом 1935 года. Слушать проповеди о бандах в пустыне, их неладах с законом, трудах, проделках, борьбе друг с другом и непомерном гоноре каждой — такова теперь была моя доля по воскресеньям в церковном полуподвале, со сводов которого капала вода, капало и из носов моих одноклассников; одетые в чересчур большие комбинезоны или выцветшие платья, они каждое воскресенье сидели на скамьях рядом со мной, болтая своими босыми или обутыми ногами. Несмотря на все, что я сделал и пережил в последнее время, по воскресеньям я как бы снова возвращался в сиротский приют.

Хотя хуже воскресенья трудно было что-нибудь придумать, остальные дни были не намного лучше, нам не оставалось ничего другого, как творить добро. Мы посещали больницу и приносили в палаты журналы и конфеты. Мы не обходили вниманием ни один открытый магазин, если он только не торговал тракторными запчастями, и покупали все, что там продавалось. В миле от города находилась небольшая заброшенная площадка для игры в гольф, и несколько раз мы ездили туда с Лулу и Микки погонять мячик сквозь маленькие деревянные воротечки, по горкам и ямкам, у меня это хорошо получалось, и я выиграл у них несколько долларов, но после того как в приступе ярости Лулу сломал клюшку о колено, я решил больше туда не ездить. В самом городе, где бы я ни появился, за мной по пятам следовала ватага ребятишек, я покупал им конфеты, игрушки и мороженое, мистер Шульц в это время давал от имени Американского Легиона обеды для их отцов и матерей или же собирал прихожан церкви, скупал все домашние пироги и устраивал вечеринку для желающих отведать кофе с пирогами. Ему, единственному из нас, нравились эти длинные скучные дни. Мисс Дрю нашла конюшню, где можно было взять лошадей напрокат, и каждое утро выезжала с мистером Шульцем верхом на прогулку, я видел из окна шестого этажа, как они трусили по проселочным дорогам к невспаханному полю, где она давала ему уроки верховой езды. По почте из Бостона пришли специальные костюмы, которые она заказала по телефону: твидовые сюртуки с кожаными заплатками на локтях, шелковые шарфы, темно-зеленые фетровые шляпы с маленькими перьями, глянцевые сапоги из мягкой кожи и галифе, странные, лавандового цвета брюки, расширяющиеся на бедрах, которые хорошо сидели на ней, поскольку ее стройная, удлиненная фигура была плосковатой сзади, но совершенно не шли коренастому мистеру Шульцу, который выглядел в них, по меньшей мере, не по-мужски, о чем никто из нас, даже мистер Берман, не решился ему сказать.

Нравилось мне только раннее утро. Я вставал первый и покупал в газетном киоске «Онондага сигнал», которую читал, завтракая в маленькой закусочной, обнаруженной мною в одной из боковых улочек. Хозяйка заведения хорошо пекла и готовила очень вкусные завтраки, но я никому об этом не рассказывал. Наверное, я единственный из банды читал «Сигнал», это была очень скучная газета, заполненная фермерскими новостями, прописными истинами, домашними советами и прочей ерундой, но там печатали комиксы «Фантом», а также «Проделки Эбби», а это как-то связывало меня с реальной жизнью. Однажды утром на первой полосе я прочитал, что мистер Шульц купил у банка местную ферму и вернул ее бывшим владельцам. Вернувшись в отель, я обнаружил, что у тротуара стоит больше старых автомобилей, чем обычно, а в холле на скамьях или прямо на корточках сидит множество мужчин в комбинезонах и женщин в домашних платьях. И с этого времени они установили за отелем надзор — снаружи или изнутри, — в зависимости от времени дня там постоянно находилось от одного-двух фермеров и фермерских жен до дюжины. В этих людях меня поражала одна особенность: уж если они были худые, то худоба их была ужасной, а если толстые, то до безобразия. Мистер Шульц вел себя с ними очень предупредительно и обычно приглашал по двое, будто в свою контору, к угловому столику в столовой отеля, недолго беседовал и задавал несколько вопросов. Я не знаю, сколько закладных он выкупил, может быть, ни одной, скорее всего, он давал несчастным немного денег на погашение месячного платежа или несколько долларов, чтобы, как он говорил, отогнать волка от дверей. Он беседовал с деловым видом, записывал их имена и просил прийти на следующий день, а сами деньги в коричневых конвертиках им выдавал потом Аббадабба Берман, который предварительно готовил их в своем кабинете на шестом этаже. Мистер Шульц, проявляя большой такт, не корчил из себя босса.

Для меня оставалось загадкой, как при всей своей красоте сельская местность может быть такой неуловимо печальной. Я спускался к реке, переходил через мост и бродил по проселочным дорогам, каждый раз уходя все дальше и дальше, и привык к окрестностям, и понял, что и это пустое небо, и полевые цветы, и неожиданно появившийся дом, амбар или мелькнувший зверь ничем мне не грозят. Здесь, в глубинке, мне стало ясно, что все города кончились и что впереди открывается безлюдная дорога, путешествие по которой требует веры. Несколько успокаивали только монотонные телеграфные столбы с провисающими проводами да белая линия в центре дороги, усердно бегущая по холмам и долинам. Я привык к соломенному духу полей и редкому необъяснимому запаху навоза, идущему от горячего пятна на обочине дороги, и то, что мне сначала представлялось тишиной, оказалось мелодией звуков — ветер дул и шептал, вокруг что-то испуганно жужжало и возилось в кустах, лаяло и взвизгивало, стрекотало и стучало копытами, плюхалось и квакало — и определить, кто производит эти звуки, казалось выше моих сил. После нескольких таких прогулок я вдруг понял, что жизнь начинаешь слышать и обонять задолго до того, как видишь ее, и что зрение — самое несовершенное из природных чувств. Многому учил таинственно разворачивающийся перед моим взором пейзаж, между неприбранной землей и громадным бездонным небом ничто не ласкало взгляда, от этих просторов я меньше всего ожидал привычной скученности городских кварталов и трущоб. Но со временем я стал сворачивать с мощеных дорог на грязные тропинки, и однажды, пробираясь по каменистой широкой дорожке, услышал деревенский шум, который пугающе нарастал и постепенно превратился в грохот, — казалась, где-то поблизости двигалась моторизованная армия; взойдя на высотку, я увидел облако пыли, поднимающееся с дальних полей, и прямо перед собой обнаружил стоящие на обочине дороги черные развалюхи местных бедняков; а сами жители Онондаги шли по пыльному картофельному полю за тракторами, комбайнами и грузовиками, картофель от комбайнов бежал по транспортерам в кузова грузовиков, а люди поднимали оставшиеся после машин клубни и бросали их в джутовые мешки, которые тащили за собой, самые слабые даже становились на четвереньки, картофель убирали и мужчины, и женщины, и дети, среди них были и мои знакомые по воскресной школе при церкви Святого Духа.

И тут мне открылся смысл стратегии мистера Шульца. Раньше я удивлялся, неужели он надеется кого-то одурачить своей щедростью? Но теперь я понял: он все делает настолько открыто, что в действительности и не пытается кого-либо дурачить, нет нужды, пусть эти люди и знали, что имеют дело с известным нью-йоркским гангстером, здесь все равно никто Нью-Йорк не любил, и, пока мистер Шульц выказывал добрую волю, их не интересовали его преступления в Нью-Йорке; более того, их не волновало даже то, что они знали, почему он делает то, что делает, лишь бы он соответствовал масштабу своей репутации. Он, конечно, был виден насквозь, но таким и следует быть, если общаешься с массами, надо иметь размах, писать на небе, чтобы было видно за много миль.

Однажды вечером он сказал за ужином:

— Ты знаешь, Отто, я платил председателю совета еженедельно столько же, сколько стоит вся нынешняя операция. Здесь нет посредника, который назвал бы тебе истинную цену. — Он был доволен собой. — Я прав, Отто? Мы напрямую действуем, молочко прямо из-под коровки. — Он рассмеялся, в Онондаге все шло, как он и рассчитывал.

Но Аббадабба Берман особого веселья не испытывал. «Председателем совета» в банде называли мистера Хайнса, члена общества Таммани. [3] Пока агенты ФБР не спутали карты мистеру Хайнсу, он отсылал умников-полицейских на Стейтен-Айленд, судей, не понимающих своих задач, заставлял уходить в отставку и, в довершение всего, подкупом добился избрания самого мирного и сговорчивого окружного прокурора за всю историю города Нью-Йорка. Прекрасная работа. Но наше положение было иным: банда, пытавшаяся выбраться из серьезных затруднений, действовала в необычных условиях, она не имела опыта легальной работы и, следовательно, допускала ошибки. А еще надо было учитывать мисс Дрю. С мистером Берманом о мисс Дрю никто не советовался. Чего там говорить, она, конечно, повышала класс и дела, и замыслов, ее воспитание позволяло лучше организовать благотворительность, она знала, что можно и что нельзя. Кроме того, она придавала Немцу некий шик, отвлекая местных жителей от мысли, что перед ними отъявленный гангстер. Но мисс Дрю была неизвестной величиной, Иксом. В математике, как объяснил мне мистер Берман, когда не знают значения величины и даже того, положительная эта величина или отрицательная, ее обозначают X. Вместо числа вводят букву. А к буквам мистер Берман особой склонности не питал. Теперь он смотрел, как мисс Дрю с каменным выражением лица ковыряла правой рукой в салате, а левой под столом незаметно схватила мистера Шульца за причинное место: мистер Шульц подскочил на стуле, опрокинул вино, закашлялся в салфетку, побагровел и, давясь смехом, сказал, что она чокнутая бешеная шлюха.

3

Таммани — политическое общество, представители которого правили в Нью-Йорке с 1854 по 1932 год. Многие боссы этого общества насаждали в городе коррупцию.

В углу за отдельным столом сидели Ирвинг, Лулу и Микки-водитель. Радости на их лицах не было. Когда мистер Шульц вскрикнул от неожиданности, Лулу, смотревший в другую сторону, ошеломленно вскочил на ноги и, дико озираясь, сунул руку в карман пиджака; он успокоился тогда, когда Ирвинг схватил его за руку. Мисс Дрю расколола банду, теперь в ней установилась иерархия, четверо сидели каждый вечер за одним столом, а Лулу, Ирвинг и Микки — за другим. Жизнь в Онондаге вынуждала мистера Шульца проводить большую часть времени с мисс Дрю и со мной, а точнее, с мисс Дрю, и даже я чувствовал себя ущемленным и обиженным, поэтому представляю, что испытывали остальные мужчины. Мистер Берман должен был все это учитывать.

Конечно, как только нью-йоркские газетчики пронюхают, чем здесь занимается Немец Шульц, положение наше быстро, катастрофически изменится, но я тогда этого знать не мог, все казалось мне каким-то причудливым и дурманящим, мне, например, однажды привиделось, что мисс Дрю может быть моей матерью, а мистер Шульц — отцом, эта мысль, и даже не мысль, а еще хуже, ощущение, пришло ко мне, когда мы однажды в воскресенье посетили службу в католической церкви Святого Варнавы, мы явились туда очень рано, мне нельзя было опаздывать в протестантскую воскресную школу при церкви Святого Духа. Мистер Шульц снял шляпу, а мисс Дрю покрыла голову белым кружевным платком, мы сели, серьезные и нарядные, на одну из последних скамей и стали слушать орган, я ненавижу, терпеть не могу этот инструмент, он забивает уши пугающими аккордами праведности или же заползает в них червяком смиренного благочестия; святой отец в шелковых одеяниях помахивал дымным горшочком под нарисованным на стене окровавленным беднягой Христом на золотом кресте; можете поверить, я совсем не так представлял себе жизнь преступников, но потом произошло нечто такое, о чем я и подумать не мог; когда мы были уже у выхода, мистер Шульц поставил в маленький стаканчик свечку за упокой души Бо Уайнберга, сказав при этом «Что за черт!», а затем за нами на тротуар вышел и отец святой, я не думал, что священники в шелковых одеяниях замечают с кафедры, кто приходит на службу, но, оказывается, замечают, все замечают, а звали священника отец Монтень, говорил он с акцентом, он сказал, что надеется снова увидеть нас, и крепко потряс мою руку; они с мисс Лолой, мисс Дрю, поговорили по-французски, он был канадский француз с жесткими реденькими черными волосами, которые зачесывал наверх, чтобы спрятать лысину, что, конечно, не удавалось. Я чувствовал себя немым, косноязычным, на блинах, ветчине и яблочном соке я понемногу толстел, носил фальшивые очки, ходил в церковь, причесывал волосы, одевался чисто и опрятно, костюмы доставала мне мисс Лола, мисс Дрю; она взяла себе за правило заказывать для меня одежду из Бостона, она делала это так, будто и в самом деле отвечала за меня, странно, но, когда она смотрела на меня, я не видел в ее глазах глубины, присущей сильным характерам, она, похоже, не отличала притворства от реальности, а может, была достаточно богатой, чтобы считать все придуманное существующим; я в этом городке уже не бегал, как прежде, сломя голову, не чувствовал себя самим собой, я слишком много улыбался, говорил, как маменькин сынок, и вообще стал притворщиком и делал такие вещи, которые раньше, когда носил свой клубный пиджак, и представить себе не мог: например, пытаясь понять, что происходит, начал подслушивать — совсем как полицейский на телефонной станции.

Однажды вечером, сидя в своей комнате, я учуял запах сигарного дыма и услышал голоса; выйдя в коридор, я остановился у слегка приоткрытой двери в комнату мистера Бермана, которую он использовал как кабинет, и заглянул внутрь. Мистер Шульц был в банном халате и шлепанцах, в этот поздний час они говорили тихо, так что если бы он меня застукал, то просто не знаю, что бы он со мной сделал, но мне было плевать, я ведь уже член банды, работаю вместе со всеми, убеждал я себя, разве можно жить на одном этаже с Немцем Шульцем и не воспользоваться такой возможностью. Слух мой был по-прежнему остр, я сделал шаг в сторону, чтобы меня не было видно, и прислушался.

— Артур, — говорил мистер Берман, — ты же знаешь, что эти парни ради тебя в тюрьму сядут.

— В тюрьму им садиться не надо. От них требуется только держать ухо востро, вежливо здороваться с дамами и не приставать к горничным. Неужели это слишком много? Я же им плачу, верно? Черт возьми, у них прекрасный оплачиваемый отпуск, чем же они недовольны?

— Никто ни слова не сказал. Но я знаю, что говорю. Мне трудно объяснить. Все эти манеры за столом унижают их достоинство. В двадцати милях к северу отсюда есть придорожный буфет. Может, ты позволишь им время от времени выпускать там пар?

— Ты что, спятил? Хочешь испортить всю работу? Что, как ты думаешь, произойдет, если они там ввяжутся в драку из-за какой-нибудь бляди? Нам не хватает только свары с местной полицией.

— Ирвинг не допустит этого.

— Нет, извини, речь идет о моем будущем, Отто.

— Это верно.

На какое-то время они замолчали. Мистер Шульц сказал:

— Тебя беспокоит Дрю Престон.

— До сих пор мне никто не сообщал полного имени дамы.

— Вот что я тебе скажу, позвони Куни, пускай он достанет несколько порнографических фильмов, кинопроектор и приезжает сюда.