Билли Батгейт

— В тяжелой ситуации ты наверняка предпочтешь, чтобы рядом с тобой стоял Лулу и палил во все, что шевелится, — сказал он. — Ты поймешь, что в таких случаях решают мгновенья. — Он выбросил вперед руку с одним вытянутым пальцем, потом еще раз с двумя и так далее, пока не раскрыл всю пятерню. — Бум, бум, бум, бум, бум — и точка, — сказал он. — Вот так. Ты номер телефонный набрать за это время не успеешь. Или сдачу взять из автомата.

Его слова звучали убедительно, но мнения своего я все же менять не хотел. Я молча стоял, глядя себе под ноги. Он сказал:

— Мы говорим не о дамском вышивании, малыш. В нашем деле аккуратность не главное.

Мы постояли молча. Было жарко. В небе кружилась одинокая птица, в белизне жаркого пасмурного дня она парила, словно планер, в оперении были красные и ржавые тона, птица лениво скользила в вышине. Я слышал «поп, поп» пистолетной стрельбы.

— Разумеется, — сказал мистер Берман, — времена меняются, и, глядя на тебя, я думаю о новом поколении, которому, возможно, потребуются новые навыки и умения. Может быть, все будет гладко и четко, люди начнут спокойно делать свое дело, без пальбы на улицах. Нам потребуется меньше людей типа Лулу. И если все пойдет именно так, то тебе, возможно, и не придется никого убивать.

Я взглянул на него, он слабо улыбнулся в ответ.

— Как ты думаешь, это возможно? — спросил он.

— Не знаю. Судя по тому, что происходит вокруг, вряд ли.

— В какой-то момент люди начинают подбивать бабки. Числа не лгут. Человек видит числа, видит единственно осмысленные знаки. Числа образуют какое-то подобие языка, в котором буквы превращены в цифры, так что разночтений быть не может. Исчезает звучание букв, и уже не важно — щелкаешь ты языком, высовываешь его или притрагиваешься им к нёбу, произносишь «ох», «ах» или что-нибудь еще, что может отвлечь тебя или околдовать своей музыкой, а то и вызванными в мозгу образами; все это перестает существовать вместе с акцентом, ты приходишь к совершенно новому пониманию, к языку чисел, и все становится яснее ясного. Вот здесь-то и наступает время изучения чисел. Ты понимаешь, на что я намекаю?

— На сотрудничество.

— Именно. Железные дороги — прекрасный пример, ты только посмотри, что там происходило, существовали сотни железнодорожных компаний, которые грызлись между собой. А сколько теперь осталось? По одной на каждый регион страны. Наверху они создали промышленную ассоциацию, чтобы легче было действовать в Вашингтоне. Все теперь тихо, спокойно, всё работает.

Я затянулся сигаретой и почувствовал в груди и горле — ошибки быть не могло — зарождающееся волнение, будто бы во мне просыпалась какая-то сила. Ясно, что я услышал предсказание, но вот чего — неизбежного события или же задуманного предательства — я сказать не мог. А какая, впрочем, разница, если меня ценят?

— Но что бы там ни было, ты должен научиться самому главному, — сказал мистер Берман. — Что бы ни случилось, ты должен уметь постоять за себя. Я уже предупредил Ирвинга, чтобы он помог тебе. Как только они закончат, твоя очередь.

— Что? Мне можно пострелять?

Он вытянул руку, на его ладони лежал пистолет, который я купил у Арнольда Помойки. На вычищенном и смазанном пистолете не было ни единого пятнышка ржавчины; взяв его в руки, я увидел, что патронная обойма на месте, и, судя по весу, пистолет заряжен не холостыми.

— Если хочешь носить его с собой, носи, — сказал мистер Берман. — Если нет, то не клади его в ящик комода под белье. Ты способный мальчишка, но, как все мальчишки, делаешь глупости.

Никогда не забуду, как первый раз в жизни держал заряженный пистолет в руке, как поднимал его и выстрелил, никогда не забуду страх от одушевленного толчка в кость руки; он твой, в этом нет никакого сомнения, он дан тебе, дарован, как рыцарский титул, и, хотя ты не изобретал его, не конструировал, не изготовлял, он всецело твой, потому что он в твоей руке, и пусть ты не знаешь, как он работает, он все равно твой, ведь самого легкого нажатия твоего пальца достаточно, чтобы на куске бумаги в шестидесяти футах от тебя появилась дырка; и как не восхититься собой, как не влюбиться в это изогнутое, подпружиненное существо; я был потрясен, ошарашен, я ведь не знал, что пистолеты оживают, когда из них стреляешь. Я пытался не забывать наставлений, старался дышать спокойно, стоять боком к мишени, прицеливаться вдоль руки, но понадобились весь тот день и еще почти целая неделя ежедневных тренировок и множество фонтанчиков из сухой и хрупкой, как керамика, земли, прежде чем я свыкся с ним, а он привык к теплоте моей руки и начал палить, куда я захочу, как того заслуживали моя потрясающая координация, упругие руки, сильные ноги и острое зрение, прежде чем я научился легким нажатием пальца убивать любого, кто был нарисован на мишени. Несколько дней спустя я прицеливался и уже без промаха попадал в середину лба, в левый и правый глаз, в плечи, сердце, живот — куда угодно; Ирвинг подтаскивал мишень к себе, снимал ее, накладывал на предыдущую и убеждался, что отверстия совпадают. Он никогда не хвалил меня, но и не прекращал наставлять. Лулу не снизошел до того, чтобы понаблюдать за мной. Откуда ему было знать, что я собираюсь соединить технику Ирвинга с собственными талантами, что, потеряй я выдержку, сбей руку, начни стрелять с его гневливой быстротой, все равно пули попадут в те же дырки в тех же местах. Я знал, что бы он сказал, если бы увидел мои успехи, он сказал бы, что пальба по бумажным мишеням — дерьмо, пусть он попадет в человека, который поднимается из-за столика в ресторане, когда на тебя со всех сторон смотрят чужие пистолеты, громадные, как полевые пушки или могучие мортиры, тогда посмотрим, на что он годен.

Как это ни странно, то же самое отношение я заметил и у полицейского, который каждое утро открывал ворота, садился, откинувшись на стул, и крутил свои сигареты; только на второй день моих стрельб я понял, что он здесь шеф, у него на фуражке была косичка, которой не было ни у кого другого, даже у сержантов, по рукам этого немолодого брюхастого человека в рубашке с короткими рукавами можно было судить о его прежней силе; мне казалось, полицейский чин мог найти себе занятие и получше, чем собственноручно открывать ворота стрелкового тира для заплативших ему горожан и ошиваться поблизости, впрочем, в Онондаге времени у него было навалом, он вполне мог понаблюдать за мальчишкой; стреляя по мишеням, я думал об улыбающемся полицейском у меня за спиной, занятом, как и отец Монтень, мелкими делами в глухом местечке, и пусть кругозор его невелик, он доволен своей жизнью; дым от его крепкой сигареты все время напоминал мне о его присутствии, было в нем что-то от фермера, который сидит на крыльце своего дома и глазеет на проходящий мимо парад.

Впервые после приезда в Онондагу я почувствовал, что занимаюсь чем-то серьезным, эти несколько дней пальбы по мишеням так захватили меня, что по утрам я с трудом мог дождаться отъезда на стрельбище, а когда вечером возвращался голодный в отель, в ушах все еще звучало эхо выстрелов, а нос щекотало от едкого порохового дыма. Они, без сомнения, учили меня, и я теперь понимаю, что во внешне хаотичной жизни мистера Шульца все было прекрасно организовано, они терпеливо решали самые разные задачи — улаживали сегодняшние неприятности с законом и готовились к будущему; следили за своими делами в Нью-Йорке и пускали пыль в глаза жителям этого северного графства; а попутно еще и кое-какие проблемы решали или, как мистер Шульц, даже прогуливались верхом с красоткой. Чем не жонглирование, когда все предметы находятся в воздухе одновременно?! Стрелять из пистолета мне и вправду нравилось; по моим оценкам, я был самым молодым мастером стрельбы в истории преступного бизнеса, не думаю, что я тогда открыто хвалился этим, но по ночам я представлял, как за мной по Вашингтон авеню гонятся соседские обормоты, а я вдруг останавливаюсь, поднимаю руку с пистолетом в их сторону и вижу, как они тормозят, падают, спотыкаясь друг о друга, и ползут под машины, эта картина вызывала у меня в темноте улыбку.

Все остальное, что я мог мысленно сделать с помощью пистолета, улыбки у меня не вызывало.

Тут я должен сказать, что, кроме той жизни, которую я описываю, продолжалась и другая, с которой я не был связан.

Мистер Шульц по-прежнему собирал ставки подпольной лотереи, торговал пивом, руководил профсоюзами мойщиков окон и официантов, пару раз он ездил в Нью-Йорк, но большей частью вел дела на расстоянии, что нe очень удобно для человека по природе своей подозрительного, не доверяющего никому, кроме ближайших сообщников, да и то если с них не спускать глаз. Я часто слышал, как он кричит в специальный телефон мистера Бермана, толстые стены не позволяли разобрать слов, но я легко различал тембр, высоту и силу голоса, и как человек, который просыпается, если нет привычного шума поездов под окнами, я бы крайне удивился, если хотя бы один день не услышал его крика по телефону.

Микки часто ездил в Нью-Йорк, то днем, то ночью; в Онондагу приезжали на машинах люди, которых, кажется, знали все, кроме меня, они ужинали с Лулу и Ирвингом за другим столом; как мне помнится, каждую неделю я видел два-три новых лица. Все это давало мне представление о широте операций банды, о величине недельной выручки; с моей теперешней позиции я вижу, что мистер Шульц изо всех сил пытался сохранить свое положение после потерь, вызванных неприятностями с налоговым ведомством. Но тогда об этом мне трудно было судить, он изображал из себя человека обиженного, обманутого, которого принимают за идиота. Мистер Берман весь день корпел над бухгалтерскими книгами, иногда к нему присоединялся мистер Шульц, обычно они уединялись поздно вечером; как-то, проходя мимо открытой двери номера мистера Бермана, я заметил в комнате сейф, рядом с ним валялись пустые парусиновые почтовые сумки, и тут я понял, что все деньги хранятся здесь, через коридор от моей комнаты, и от этого мне стало не по себе. Если не считать мелких сумм на чисто политические цели, мистер Шульц не держал денег в банке, потому что банковские счета можно арестовать, вклады конфисковать, а его самого привлечь к суду за неуплату налогов; с него было вполне достаточно дела, которое возбудили агенты ФБР, найдя в конторе на 149-й улице платежные ведомости и записи выигрышей подпольной лотереи. Так что все расчеты проводились наличными; вклады, выплаты, зарплата, прибыль мистера Шульца — все была чистая наличность; и однажды ночью мне приснилась громадная приливная волна денег, мистер Шульц бегал по берегу и, словно картошку, собирал лопатой в джутовые мешки то, что оставил на песке прибой, во сне я понимал, что вижу сон, потому что наш городишко оказался на берегу моря, но как бы то ни было мистер Шульц долго сгребал деньги и наполнил банкнотами очень много джутовых мешков, банкноты потом превратились в золото, но во сне я не знал, куда он его спрятал, а когда проснулся, загадка не стала яснее.

Приблизительно в это время из Нью-Йорка на седане «нэш», за рулем которого сидел кто-то из членов банды, в Онондагу приехал адвокат мистера Шульца Дикси Дейвис, которого я не видел с той памятной встречи в лотерейной конторе. Дикси Дейвис был для меня образцом модника, свои нарядные ботинки я купил, подражая ему; теперь на нем были летние туфли с сеточкой, коричневые туфли с кремовой сеточкой, идущей от шнурков до носка, на меня они не произвели впечатления, хотя в них, похоже, было не так жарко. Дикси Дейвис был одет в легкий желтый двубортный костюм, который мне понравился, и полотняный полосатый галстук, полосы были светло-голубые, серые и розовые, — красивый галстук, но самой потрясающей деталью его туалета оказалась соломенная широкополая шляпа, которую он водрузил на голову, едва выбравшись из машины. Я спускался по лестнице, когда увидел, как мистер Берман, сам не чуравшийся модных сочетаний цветов, приветствует у вращающейся двери адвоката. Дикси Дейвис держал в руках портфель, который, казалось, лопался от таинственных юридических проблем. Адвокат был мало похож на того человека, которым я его помнил; возможно, на него так подействовало ожидание встречи с мистером Шульцем; войдя в холл, он снял шляпу и нервно огляделся, портфель он держал двумя руками и, несмотря на улыбку, выглядел бледным, некрасивым, озабоченным, в манере его было что-то елейное, а в улыбке — кисловатое, в Бронксе мы называли такую улыбку говноедской, она осталась на его лице и когда он шел за мистером Берманом в лифт.