Благодать

Колли говорит, похоже, не тем концом он на свет народился.

Кто?

Да этот хреноплет Джон Барт, однорукий…

Не нравятся мне такие речи.

Знаю, чего ты смотришь на него.

Не смотрю я на него.

А вот и смотришь, но это не беда, покуда хоть ты себя в руках держишь.

Цыц, а не то он тебя порежет. Сам видал, как он с ножом умеет.

Что да, то да, он парень очень рукастый.

Хватит.

Я тут призадумался, какое определение у муки смертной?

Слушать тебе день-деньской.

На дереве Джон Барт висит, и что-то у него зудит…

Она думает, Джон Барт. Что в нем такого? Понимает, что исподтишка на него посматривает. Пытается раскусить. Как получается у него держаться навроде любого другого мужчины, мужчины с двумя руками или почти, все время курить, таская камни. Эк помечен он как иной дурным своим рождением руки, но при этом жалость отваживает. Ответ не в том, думает она, что видишь, а в том, что чувствуешь. Быть может, известно в человеке лишь его одиночество.

Она катит в тачке бой-камень по грязной сколези, и тут скручивает ее внезапной болью. Исходит эта боль из бедер, простреливает насквозь жгучей силой. Она думает, вот и все, телу моему конец. Роняет тачку, бросает взгляд в небо и втягивает в себя долгий вдох. Хочет одного: болтаться среди тех облаков и смешаться с небом, и чтоб ничего этого больше. Чтоб унес ее ветер и пасть дождем в бесчувствие. Повертывается на ревущий голос Дарки. Ей, хохонец! Мальчонка! Она видит его у сидячих камней, Дарки машет ей кисетом.

Колли говорит, легкие у меня истосковались по куреву.

Дарки говорит, поглядите на него, экий ты смурной.

Двое других рядом с Дарки тянутся трубками к огоньку. Она их не знает, смотрит, как после первой затяжки пустеют у них глаза. Дарки оглядывает ее, потягивает из жестяной кружки, ставит ее, окунает пальцы в табак. Пальцы эти маслянистые и потемневшие, словно извлек он себя на свет из болота, вылепил каждый кургузый палец из трясины. Ссасывает с пальца волоконце табака.

Она прикуривает, садится на камень.

Один из курильщиков говорит, добавились теперь другие, раздувают количество народу, не из этих мест, да еще и сколько-то баб. Том Питер говорит, кто-то приходит аж из Коллона. Это двадцать миль. Работу у нас, остальных, подрезают. Бабы, так их, пусть попросту…

Затягиваясь, утишает она ум, та же простая временная праздность затяжки и выдоха, как и у остальных. Звуки рабочего участка – общий перестук-лязг, удары камнеломов, голоса возносятся отзвуками и растворяются в небе, смятенья привязанного пса – все это теряет настырность, смягчается, развоплощается в воздухе, словно дым. Докурив, встает и выстукивает трубку о камень. И вот тут один курильщик вдруг исторгает неведомое проклятье. Поднимается. Эй! говорит он. Эй! Она оборачивается и видит, что растерянный взгляд его вперяется в нее, как собирается он сказать что-то, но язык его медлит немо у него во рту, словно то, что вознамерился он сказать, сказано быть не может. Она устремляет взгляд туда, куда указывает палец того человека, на камень, где она только что сидела. Каменное сиденье залито кровью.

Она сознаёт, как прикладывает руку к заду портков, видит, как рука теперь стала красна.

Взгляды устремляются на нее, Дарки принимается вставать, рот нараспашку, и тут лицо его уплотняется от растерянности.

Теперь ужас от того, что это. Она чувствует кровь у щек, кровь в ушах, кровь до кончиков волос. Чувствует кровь внизу, бьющую из тела, кровь, что сочилась тихонько. Знает, что умрет прямо сейчас, на глазах у этих людей. Смотрит на камень, а затем свирепым видом своим бросает мужикам вызов, выкрикивает, на что вы, шатия, вытаращились?

Идет и наблюдает за собой словно откуда-то с неба. Наблюдает, как мужики наблюдают за ней. Что там, в глазах у них, в глотках, в сердцах. Убирается из виду за сарай с инструментом, опускает руку в конскую колоду. Кровавая вода опутывает ей пальцы, и даже Колли примолк. Она думает, наверняка я помираю. Внутренности у меня источают кровь.

Отрывает полосу попоны, макает ее в воду, подкладывает себе в портки. Забирает тачку там, где оставила. Ей охота схлопнуться в себя саму, целиком исчезнуть с глаз у всех, лечь в канаву и чтоб засыпали ее гравием. Она осознаёт, что Дарки на нее пялится, и что-то в его взгляде ее пугает. Представляет себе их шепотки, сгущающиеся в смешки, или в гнев, или еще того хуже, и это худшее – нечто такое, о чем и думать не хочется. Она смотрит в небо и думает, вот такое оно, небо, под которым сгину я. Осмеливается оглядеться, но никто за ней не наблюдает.

Самый долгий это путь домой. Она шагает в ужасе от того, что кровотечение не прекратится. Эта кровь течет из ее сокровенной самости. Она выстирывает тряпку и зад на портках, и возникает воспоминание из прошлогоднего лета. Сара с окровавленной тряпкой. Сара и ее вопрос, кровило ли у Грейс. Это ли она имела в виду? А если не это? А вдруг это какая-то хворь? А ну как это проклятье той старой ведьмы?

Колли на этот счет сказать нечего, он принимается громко напевать самому себе, словно не желает слушать. Она слышит, как орет на него, а ну как я тут помру, как та старуха, и никто не найдет меня, кроме собаки? Тогда что?

Всю ночь копается у себя в уме, в поисках знания обшаривает темнейшие его части. Миг пробуждения во тьму ото сна и облегченье, что она пока не мертва. Осознаёт, что ночь проходит под ней, будто в глубокой воде, движенье беззвучно: приливная волна. Рано поутру слышит, как дождь лупит по крыше и капает насквозь, на все, кровью пропитывает ей мысли. Осмотрев себя, обнаруживает, что кровь на тряпке собралась, но не хуже того, что было вчера. Стирает тряпку, пьет глоток воды. Оглядывает серое свое лицо в осколке зеркала и думает, как же видок-то свой ненавидишь, а?

Дни проходят, и она набирается покоя. Улавливает теперь взгляды другого толка. Не от всех мужиков, от некоторых. Думает, если взгляд мужчины можно измерить, ты б мерила его вес. Взгляд, что скользит, легок как перышко. Но взгляд, что оценивает, весит полный фунт. Один долгий взгляд, каким оделяет ее мужчина, тянет на три фунта, а то и поболе, думает она.

Стоит, пытается втолкнуть тачку в глинистую горку, и тут появляется какой-то мужик, берется за ее тачку и загоняет ее вверх без единого слова, оставляет ей.

Она стоит, неуверенная, бормочет что-то насчет того, до чего оно глупо, дядя. Прикидывает, может, правила поменялись, но никто про это не сказал. Замечает, что Дарки смотрит на нее с курительного камня, но лицо его без выраженья, и она к Дарки не подойдет.

Колли говорит, да кому, нахер, не похер этот Дарки вообще-то? У тебя теперь свой табак есть.

Колли хочет попробовать силы с тачкой. Ну-ка, девчонка, дай мне! Ей хочется пить, и все болит. Боль, что всю неделю язвила ей бедра, прошла, стала теперь обычной тупой болью труда. Грейс чешет во рту сухим языком, смотрит, как кто-то погружает чашку в бочку с питьевой водой.