Благодать

Колли говорит, он хочет воды, но ты скажи ему, чтоб шел нахер.

Она не знает почему, но к Джону Барту чувствует ненависть. Уходит в лачугу и надежно завязывает портки узлом на талии. Видит в доле внизу крестьянский сарай с окнами, и до чего хорошо было б жить такой жизнью, как у них, а не той, что у нее, где продолжает случаться вот такое. Она подносит воду к губам раненого. Джон Барт наблюдает за ней с древесного пня, на котором сидит, лес теперь темнеет, как громадные крылья у него за плечами. Затем подходит к мужику и тащит его за воротник, и приваливает ко пню.

Колли говорит, теперь придется убить его, выбора не остается, только быть душегубами.

Барт говорит, тебе надо теперь пойти со мной. Я знаю этого человека и знаю того, которого порезал. Это лютые псы, странствуют с лютой шатией. Они сюда вернутся или же станут меня искать.

Она оглядывает лачугу и думает об огне, что погас, и думает о постели, и думает о полевых цветах, какие собирала она, чтоб в доме стало поуютней, о мышкиных ушках – одинокой зеленой орхидее, думает о мертвой женщине, которую пришлось выволочь. Думает о Барте, бо он мужчина, а мужчины одно лишь лихо, и поди знай, что там у него в голове, может, он тоже что-то замышляет. Хмурится на него. Говорит, я тебя не просила никого убивать ради меня.

Он смотрит на нее потрясенно. Внезапно она понимает, что он такое есть, а что нет. Повертывается без единого слова и отправляется в путь без нее. Она пялится на тропу и пялится на умирающего человека, еще одно тело брошено валяться, и ты будешь той, кому придется это расхлебывать, и, может, быть при том ножевом бойце тебе безопасней.

Подожди! кричит она. Заходит в лачугу, собирает в узел одеяло и пожитки. Когда выходит наружу, мертвяка уже нет.

Говорит, что ты с ним сделал?

Он ей, ничего я с ним не делал.

Так где же он?

Встал и убежал.

Я думала, он помирает.

Очевидно, нет.

Колли говорит, я без табака никуда не пойду.

Барт идет по вьючной тропе и буркает ей, чтоб шла следом. Через минуту она вдруг останавливается. Стоит, глазея на свежесрубленную ольху, что лежит в стороне от тропы, древесина цвета крови.

Джон Барт оборачивается, взгляд сварлив. Ну что теперь?

Она ему, по этой тропе мы не пойдем. Пойдем в обход леса. Та вон ольха дурная примета.

Он поворачивается и молча топает дальше.

Колли говорит, я в подходящем настрое, чтоб ему врезать.

IV. Мчать в волчьей пасти

Все равно что худший извод черной погоды, думает она. Надо тащиться за этим китогом. Несуразная эта спешность хода. Ему б моими руками только жар загребать, принудил топать по лесу этому, чтоб глаза сучьями повыцарапало, ему-то терять нечего, так пусть и остальным, значит.

Колли говорит, я все еще в подходящем настрое, чтоб ему врезать.

Путаница канав, и вот уж они вылезают и натыкаются на дорогу, не тронутую звездным светом. Ночь распахивается в полную свою тьму.

Она думает, Джон Барт, ты сегодня убил все звезды. Вперяет взгляд в Барта, но тот слился с тьмой, словно в фокусе-покусе. Вдоль дороги хохлятся живые изгороди и бормочут ветром, словно надзиратели. О Барте сообщает пронзительный скрежет гвоздей, у него в подметках засело по грубому дорожному камню, его дыханье тяжко, словно произнесенное. Она хочет, чтоб он остановился. Она б хотела за ним не идти. Она б хотела вернуться туда, откуда ее извнезапнили, в лачугу, которую именовала домом. Колли шепчет, он тот еще жук, ух жук, и достал же меня этот поход – скажи-ка, зачем им было за нами охотиться, они шли за ним, за этим муднем шуйцеруким, – хе! – это ж он их ножом порезал.

Одними губами костерит она Барта, хотела б подкрасться и настучать ему туда, где больно. Эк он шагает неумолимо сквозь тьму, с мощью, отличной от всякой той, какую способна собрать в кулак она. Эк он словно бы сделан из одной лишь воли и необходимости, словно некая сила, какая ни с чем не посчитается.

Дождь вдруг тяжек и благозвучен, вся земля от него поет в слепой песне себя самой. Вскоре она промокает насквозь, но Барт продолжает идти. Бычья башка! Муловы муди! Ботинки его вызвякивают по камням свое адское цок-цок. Она кричит ему, чтоб остановился, но лишь ботинки его отвечают: цок-цок, цок-цок.

Она догоняет его, тянет за рукав, говорит, мы промокаем насквозь.

Он говорит, нахер дождь.

Она говорит, в чем толк так мокнуть?

Он говорит, это просто мокрядь, вреда от мокряди никому нет.

Ладони ее превращаются в кулаки, и она борется с желанием ударить его, разворачивается без единого слова и сходит с дороги к купе деревьев, обернутых ночной плащаницей. Цок-цок Джона Барта гаснет, пока не тонет в полных потьмах, что простираются бескрайне и бесшовно. Она глазеет и чувствует, как в полной слепоте всего этого стремительно копится в ней переполох. Воображает их – кого? – и даже видит их – там, в темноте, – неких разбойников, бесов воздуха, налетающих с высоты. Таращится во тьму и волею пытается разжать тугую цепкую мысль, говорит вслух, только мальчата боятся потемок.

Колли говорит, ты кого это зовешь мальчонкой?

Затем говорит, скажи-ка, какой бы толк во всей этой чехарде, в этом походе и промоканье – даже птицы все спят.

Не успевает Колли договорить, как возникает четвертина луны, проливает медленное молоко на фигуру, что идет к ним – цок-цок, цок-цок, – Барт опускается на корточки рядом с ней с этим своим запахом дождя-пота и дождя-табака и со всею силой своей решительности, и все же… она чувствует некоего рода победу над ним. Долгое время оба молчат, и она подумывает, уж не уснул ли он, уж не стоит ли ей улизнуть во тьму, думает о лачуге и ужасается из-за утраты четырех пенни, какие оставила она спрятанными в спичечном коробке.

Барт вздыхает и говорит, ну что еще?

Она не отвечает, думает, к черту его и к черту все это.

В молчании смотрят они, как выговаривается дождь.

Все, что влажно, сияет призрачным светом, и все, что вообще есть, становится и тем, чем могло бы быть. Она собирает воедино ненависть, чтоб та питала ее движение вопреки усталости, пока ненависть не превращается в воспоминанье, притупленное и приглушенное за пределами чувства. Она становится облачной луной, что помаргивает в ее личной тьме, шагает вперед в подвижной грезе о тех двоих, что напали на нее, – не лицо того человека, кто пытался на нее взобраться, но вся полнота его присутствия, вес его в его предельном выражении, как в тот миг был он не мужчиною, а животным, с силою бешеного пса, и она думает о его намеренье и как суровая нужда способна столь жестоко мешаться с обидой, видит, как он ковыляет по вьючной тропе, левой рукой зажимая горло, кровавую улыбку, что устроил ему Джон Барт, новенький рот, слышит, как рот этот принимается лопотать – разве ж не получили мы по заслугам, мертвяк? Эдак нападать на девчонку ту? Ну-ка дай затянуться трубочкой из твоего кармана. Мертвяк тянется в карман и сует трубку себе в горло-рот, сипит, а рот затягивается с удовольствием…

Джон Барт трясет ее за руку. Говорит, почти на месте.

Она отвечает, на каком месте?

Просыпается в холод и мрак, кутается в собственные объятия. Из грезы выносит она чувство, что последние несколько лет ее жизни не были прожиты – что в этот миг пробужденья она есть полностью младшая своя ипостась. Затем неотчетливо возникает оно, знание того, что она проснулась от памяти прошлого, коего нет, и лежит, взвешенная, на этом скате между сновиденьем и новым днем, что надвигает на нее свою истину. Некий сарай. День испещряет стропила письменами света. Как входила сюда, она не помнит. Помнит лишь дорогу и вот этого китога, что тихонько храпит с ней рядом, она смотрит, как он спит, словно это некое кошачье существо, свернувшееся в клубок, довольное собою. А затем видит, как во сне нянчит он у груди увечную руку.