Благодать
Шрифт:
Дай попробую. Дай попробую. Дай попробую.
Отцепись к херам.
Ну же, девчонка, дай.
Берясь за дело, Колли фыркает, отпружинивает деревянное колесо пустой тачки от камня. Вновь в грязь, катит вперед, тачка закладывает вираж вокруг какого-то парняги, сложившегося пополам от надсадного кашля. Они возникают из общей суматохи незамеченными. Как убыстряется день, когда они заступают ей путь. Она видит, что двое – с курительных камней, в тот день, с Дарки. Третий – наблюдатель с увесистым взглядом. Она взглядывает на каменный бой и пыль у себя в пустой тачке, взглядывает на сетку грязи у себя на сапогах, торчит наружу черный ноготь. Кто-то из этих фыркает, а может, это лошадь, привязанная к столбу, полубезумная, судя по тому, как вперяется она в дальнюю даль. Грейс загрубляет голос книзу. Прочь с дороги.
Заговаривает наблюдатель. Ну что,
Рот у него усмехается, но глаза его смотрят на нее мертво.
Третий говорит, Шабот тут кое-что сказать тебе хочет.
Колли принимается петь, и ей хочется, чтобы он заткнулся. Три мышонка-слепышонка – хе! – три мышонка-слепышонка… [44]
Она говорит, Шабот? Тебя так крепко по голове лупили?
Ничто в глазах этого Шабота не движется, но вот он складывает губы и зазывно ей присвистывает. Она думает о своих щеках, о природе румянца, эк нападает он на тебя еще до того, как успеешь хоть что-то предпринять, и ни разу пока не удавалось его пресечь. Ядовито оглядывает она этих мужиков. Все в Пади грязны, но эти три отвращают ее рыхлыми зубами своими и раздавленными лицами. Они и мужики-то пока едва-едва. Она вновь огрубляет голос, говорит, а ну пошли нахер с дороги, пытается толкнуть тачку, однако руки Шабота держатся за тачку крепко. Пустыми глазами ведет он на ельник. Говорит, мы тут подумали, может, ты не прочь курнуть с нами. Табака у нас завались. Пошли с нами в те елки после работы…
44
Здесь и далее отсылка к старинной английской колыбельной «Три слепые мыши» («Three Blind Mice»), известной по крайней мере с XVII в., название по пер. С. Маршака.
Вдруг кто-то из камненош прет прямо на них, и она видит, что это Джон Барт под своим камнем. А ну, к херам, прочь с дороги, говорит он. Мужики проворно отступают, чтоб его пропустить, хотя Барт одного из них толкает в плечо и идет себе дальше. Шабот подступается и берет ее за рубашку, придвигает лицо к ней, собирается сказать что-то, но то, что возникает на языке и зубах у него, не слетает с губ, лицо – в белизну: острие ножа ее втиснуто ему промеж ног.
Есть услада в том, как сдает он назад, весь сплошь ухмылка и зубы. Остальные двое немо таращатся на нож.
Колли поет весь остаток дня.
Глянь, они бегут… хе! Глянь, они бегут, Бегом бегут за крестьянской женой, Что елды им пустила под нож стальной…Фут за футом эта дорога в никуда заглубляется в болото, втягивает все новых рабочих в ее претворенье шума, грязи и древесных костей. Пришла погода, чтоб отделать дорогу, то миг солнца, а то дождя, однако хуже всего утренний ветер, считает она. Эк обдирает он тебя холодом на весь день, и никак потом не согреться. Все больше женщин выполняет ту же работу, что и мужчины. Все они приходят в сумятице платья и тела, многие тонкокожи, лица отесаны до камня. Берут с собой детей и оставляют их на бровке участка, хотя многие из них не играют, как полагается детям, а просто сидят, белые да безмолвные. Столь многие теперь голодают, изъязвлены до костей, полуодеты. Она прикидывает, кто из них шел сюда с глубокой ночи, двадцать миль ради рабочего дня и девяти пенсов.
Она слышит разговоры: мужики подговариваются против таких чужаков, против женщин, пристраивающихся к работе, против десятника, который за ними надзирает, проходит слух, что десятник урежет жалованье, чтоб допустить побольше рабочих. Каждый день наблюдает она, как выставляет казначей столик для оплат, как тяжко вышагивает, словно все его тело жалуется на некое неудобство, на то, что вообще вынуждено здесь находиться. Он здесь лишь наполовину, думает она. Эк он кладет деньги тебе в ладонь, на тебя не глядя.
Вновь и вновь ловит она себя на том, что думает об очертаньях своего тела, скрытых под мужской одеждой. Что она с собою сделала: утянула грудь и подоткнула себе тряпку на всякий случай. Видит себя героиней какой-нибудь байки, вроде тех Коллиных великих небылиц, про Этайн например, которую гоняли по всему белу свету, как превратилась она сперва в воду, затем в червяка, а погодя в бабочку [45] . Думает, лучше
быть бабочкой, а не червяком, но какая в самом деле разница, если собой быть не можешь? И тот великий ветер, что прислали сдуть бабочку за море на семь лет, и весь этот трепет крыльев, и полет, и ни разу нигде не присесть, и не устала ль она от себя?45
Имеется в виду ирландская легенда «Сватовство к Этайн» (ирл. Tochmarc Etaine), лучше всего сохранившаяся в Желтой книге Лекана (ок. XV века) и Книге бурой коровы, старейшей средневековой ирландской рукописи, дошедшей до наших дней.
Ох уж этот день, и уже покончить с ним, думает она. Смотрит, как выскальзывает день из своей шелухи в закат. Как последний свет всякого дня удлиняется, но все равно ух сколько идти к себе в лачугу, искать дрова. Бросает тачку и растягивается в зевке.
Предлагает это Колли, прихватить с собой в мешке малость болотных дров. Можем нести по очереди, говорит. Гореть будет лучше чего угодно, что отыщется в лесу. Узлы деревяшек быстро брошены в мешок и закинуты за спину. Почти все остальные работяги разошлись стайками. Она смотрит, как ветер плещет тряпьем оставшихся ходоков, прикидывает, как далеко придется идти каждому, взоры наставлены на некое внутреннее виденье дома, до коего многие не доберутся засветло.
Говорит, загадай мне загадку, Колли.
Он ей, вот такую давай: что всегда весит одинаково, однако делается тяжелее?
Она поправляет мешок на плече. Дорога поворачивает к другой, та к третьей, и Колли запевает.
При шляпе Пат Его кот полосат Ура нам пора обедать.Дорога пуста, плечо жжет. Она останавливается, опускает мешок на дорогу, растирает пальцы, красные, свежесмятые, растирает руку, выгоняет боль. Наклоняется поднять мешок за горло, и вот тут-то из ее незамечанья возникают мужики. Их двое, покамест далеко так, что остаются безликими, неспешные, безмолвные и плотные в своем движенье, и все же один останавливается, а затем оба сходят с дороги. Она думает о тех мужиках, что ее донимали, всматривается в деревья, ищет скрытые очерки. Пустая дорога и эк деревья слепляют серую мягкость с наступающей ночью, словно утверждая, будто все в порядке.
При шляпе Пат Его кот полосат Ура нам пора обедать.Она приближается к городу, лачуги вдоль дороги уплотняются. Коптят воздух, но лиц мало, и никаких животных, даже собак. Палец деревяхи тыкает ее в плечо, и она повертывается переложить ее половчее, видит вдали на дороге двоих мужиков и как они тоже останавливаются. Внезапная легкость заливает ей ноги.
Она думает, тут же всегда что-то самое простое, а не самое сложное, разве не так мама всегда говорила? Те люди просто идут себе.
Запад облекается низким небесным пожаром. Живые изгороди теряют цвет. По полям растекается сумрак. Она заставляет себя идти медленней, но те двое не нагоняют. Она поспешает вперед, виденье безликих мужчин, движущихся за нею следом подобно привиденьям.
Колли говорит, может, им дрова болотные нужны.
Она думает, я им елды отчикаю, если подойдут близко.
Колли говорит, ты от них оторвешься в городе, как пить дать.
Она останавливается у хлебной лавки, ждет, глядя в витрину, смуты этих людей, мир отражен в тень, словно сон о странной воде, тень-мужчина опирается о бочку, и всяк, кто проходит мимо, тень-дитя, промельком через улицу, тени-кони макаются в корыто, тень-бричка, что сотрясает стекло, ее тень-лицо, глубже и старше, всматривается, а те двое все никак не покажутся.
Она отсчитывает долгую минуту, затем еще одну. Те двое подались в паб или в лавку. Она укоряет себя за тупоумие.
Патову крысу гонит Патова киса, В шляпу к Пату крыса бежит, Патов кот без обеда сидит.За городом проблески свечного света кое-где в окошках лачуг, но те по большей части темны. Она поворачивает на проселок, мешок тяжек, как ниспадающая тьма. Грейс не замечает, что Колли перестал петь.
Грейс.
Что?
Те двое опять за нами.