Боги Гринвича

Грэм Даркин, предприниматель с миллиардом живых денег, мог принести «ЛиУэлл Кэпитал» колоссальные комиссионные. Приведя Даркина в качестве клиента, Кьюсак мог изменить баланс сил между сотрудником и боссом. И пусть Лизер так и не расскажет, как хеджирует. Когда дело дойдет до ипотеки Джимми, ему придется уступить позиции.

Кьюсак сел на скоростной поезд «Амтрак 2150» до Провиденса. Он прошел несколько вагонов, пока не обнаружил салон первого класса. Закинув сумку на багажную полку, занял свободное место у окна и достал материалы презентации.

В поезде на 8.03, который шел с Южного вокзала в Бостон, было не продохнуть от топ-менеджеров. По привычке Кьюсак осмотрел вагон. Несколько «костюмов» колотили по лэптопам, прерываясь, чтобы потрепаться о «Янкиз» и их бейсбольных успехах. Другие увлеченно тыкали в свои «Блэкберри». На нескольких виднелись беспроводные гарнитуры, напоминавшие электронных клещей, присосавшихся к уху. Салон первого класса «Амтрака» отлично подходил для подготовки к встрече с Даркином – много места и мало отвлекающих факторов.

Кьюсак взял кофе, прихваченный из вагона-ресторана, и открыл презентацию. Он просмотрел бумаги уже тысячу раз. Он проверил и перепроверил каждое слово и предложение, желая убедиться – материалы содержат понятный и последовательный рассказ о «ЛиУэлл». Кьюсак подозревал, что Грэм Даркин не слишком разбирается в алхимии хедж-фондов: понижении, повышении, корреляциях, рычагах и неустанном стремлении к «альфа», как на жаргоне богов назывались показатели эффективности вроде Доу.

«Откуда ему знать, чем мы занимаемся?»

Даркин никогда не работал в финансах. Он никогда не проводил ценные бумаги через фондовую биржу, не переживал ритуальные унижения священных церемоний Уолл-стрит. Даркин продал свой бизнес с медицинским оборудованием компании «Джонсон и Джонсон». Никто не обрезал ножницами его галстук в честь первой сделки – достижения «зрелости».

Поезд мчался к Провиденсу, а Кьюсак продолжал просматривать презентацию. Он играл в «а что, если», пытаясь предугадать возможные вопросы и заготовить ответ на любой из них. Именно в этот момент Джимми заметил конверт, который выглянул из пачки бумаг.

Иногда Эми прятала любовные послания в его багаже. Всякие задорные фразочки, вроде «Блуто, я без ума от тебя». Но письмо адресовано не «Джеймсу», а «Джимми Кьюсаку». И печатные буквы вместо знакомого почерка Эми.

Кьюсак достал аккуратно сложенное в три раза письмо. Тот же стиль, что и надпись на конверте. В письме не было обращения. Никаких «Дорогой Джимми». Не было даты. Кьюсак посмотрел в низ страницы.

Там стояла подпись – «Дэрил Ламоника».

Олавюр томился за своим столом.

Раздражение и похмелье. Он жаждал лечения. Шот из водки «Рейка» и пива совершит чудо, особенно если добавить к нему бургер, залитый соусом «бернез». Но спасительное бистро не работало.

И фляжка опустела. Спрятанная в среднем ящике его стола, за визитными карточками и скобами, она предлагала подходящее лекарство практически от всех недомоганий. В последние дни Олавюру требовалась постоянная заправка.

Прошлым вечером «Рейка» текла рекой. Но водка вряд ли объясняла плохое настроение банкира. Он привык к головной боли, сухости во рту и коктейлям из кофе с болеутоляющими в офисе. Дни шли. Дни уходили. Но похмелье оставалось прежним. Оно было надежным и даже, некоторым извращенным образом, успокаивающим. Оно маскировало тревоги Олавюра… практически обо всем: нет жены, нет детей, а в последнее время еще и нет денег.

Мерзкое настроение Олавюра объяснялось акциями «Хафнарбанки». Их цена падала, как наковальня. Во время первого разговора с председателем Гвюдйонсеном акции шли по восемьсот пятьдесят крон. Когда катарцы начали покупать, цена пошла вверх, до девятисот, но сейчас она упала до семисот пятидесяти.

Гвюдйонсен позвонил ему утром, как и во все прочие дни, начиная с июля. Он всегда задавал один и тот же неприятный вопрос: «У нас проблемы?»

– Нет, сэр.

– Наши акции продаются дешевле, чем когда мы начинали, – заявил председатель. – Может, вы объявили войну мне?

Олавюр прикусил язык.

– Сэр, вы знаете, сколько у меня акций нашего банка.

Единственный возможный ответ, чтобы не сказать старику: фарду и рассгат, исландская версия «иди в жопу». Фраза, завершающая карьеру, независимо от языка.

– Да, конечно, – ответил председатель. – В чем наша проблема?

– Нам поможет, если катарцы удвоят свою позицию.

– Да, пора.

– Вы одобрите увеличение займа, сэр?

Председатель Гвюдйонсен погрузился в молчание на целую минуту, практически вечность. Олавюр молчал, зная, что старик дожидается его реплики.

– Да, – наконец сказал председатель. – Когда вы сможете начать?

– Вчера.

– Хорошо. А что там с вашим хедж-фондом?

– Пора вырвать им глаза и помочиться в глазницы.

– Приберегите свой яд, – посоветовал Гвюдйонсен. – Займитесь ценой наших акций.

В Рейкьявике было 13.15. Сидя в одиночестве своего кабинета, Олавюр позвонил в офис шейха и сказал ведущему референту по инвестициям семьи:

– Мне нужна ваша помощь.

– То же дело, что и прежде, брат? Без права оборота, пока «Хафнарбанки» не взлетит?

– Да, то же, – ответил Олавюр и уточнил: – Включая нашу атаку на «ЛиУэлл Кэпитал» и «Бентвинг Энерджи».

– Согласен.

– Ваш человек в Гринвиче что-нибудь выяснил?

– Пока нет, – ответил катарец.

– Вы можете его поторопить?

– Конечно. Мы – крупнейший инвестор фонда, в котором работает Димитрис.

– Отлично. А я потороплю себя, – сказал Олавюр.

Разговор закончился, и Олавюр в первый раз за день почувствовал себя неплохо. Как только катарцы возобновят покупку, падение акций прекратится. Может, на этот раз они устоят.

Олавюр набрал Сигги и поинтересовался:

– Какие планы на обед?

– Никаких.

– Пробовал когда-нибудь «бойлермейкер»?

– Нет.

– Хорошо. Встретимся в «Вегамоте» через пятнадцать минут. Я приглашаю.

– Зачем?

– Помнишь, как Лизер радовался картине Гончаровой?

– Ну конечно.

– Пора переходить ко второй фазе, братик.

Рейчел Виттье накинула белый халат, такой мягкий и привычный. За долгие годы она полюбила уникальный утренний запах клиники, сочетание кофе французской обжарки и антисептического мыла. На часах было 8.30.