Большая судьба

Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.

– Ты что?..
– спросил Аносов.

– К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый.
– В голосе ее прозвучала большая печаль.

Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:

– Рассказывай.

Сбиваясь, вдова поведала о своей беде. На лесных куренях, где жгут для завода уголь, ее единственный сынок-малолеток провалился в дымящуюся кучу раскаленного угля и получил тяжкие ожоги.

– Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.

– Как без хлеба?
– переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине.
– Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.

Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:

– Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас...
– Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.

Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.

В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.

– Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, - с покорной удрученностью сказала женщина.

– А муж где?
– спросил Аносов.

– Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.

– Вспомнил! Добрый кузнец был, - с сожалением сказал Павел Петрович.
– Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!

Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:

– Что ты, что ты вздумала!

Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:

– Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!

На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: "Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?".

Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: "Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?".

В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.

– Это ты правильно решил, - одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.

Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.

Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось - тяжелые волчьи следы.

Кучер - мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый - обратясь к Аносову, засиял:

– Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, - всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!

Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.

К Аносову поспешил куренной мастер - статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:

– С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали!
– Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте...

На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье* было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом - землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:

– Бросай да поди сюда, хозяюшка!

_______________

* Д о л г о т ь е - поленья длиной около двух метров.

Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.

Аносов строго посмотрел на нее:

– Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?

Работница, низко опустив голову, молчала.

– Что молчишь?
– мягче спросил Аносов.

Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.

– Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, - пояснил он.
– И говорить с благородными людьми разучились.
– Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: - Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!

– Врешь!
– заплакала женщина.
– Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...

Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:

– Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..

– Ты смотри, баба!
– зловеще сказал куренной.

Аносов строго взглянул на мастера:

– Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?

– Закон-с!
– прижав руку к груди, вымолвил приказчик.
– Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...

Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:

– Как ты смеешь так говорить о будущей матери?

Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил: