Большая судьба
Шрифт:
Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.
– Ты что?..
– спросил Аносов.
– К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый.
– В голосе ее прозвучала большая печаль.
Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:
– Рассказывай.
Сбиваясь,
– Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.
– Как без хлеба?
– переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине.
– Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.
Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:
– Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас...
– Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.
Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.
В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.
– Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, - с покорной удрученностью сказала женщина.
– А муж где?
– спросил Аносов.
– Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.
– Вспомнил! Добрый кузнец был, - с сожалением сказал Павел Петрович.
– Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!
Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:
– Что ты, что ты вздумала!
Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:
– Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!
На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: "Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?".
Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: "Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?".
В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.
– Это ты правильно решил, - одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку
серых. После отъезда Ахте кони заскучали.Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.
Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось - тяжелые волчьи следы.
Кучер - мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый - обратясь к Аносову, засиял:
– Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, - всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!
Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.
К Аносову поспешил куренной мастер - статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:
– С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали!
– Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте...
На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье* было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом - землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:
– Бросай да поди сюда, хозяюшка!
_______________
* Д о л г о т ь е - поленья длиной около двух метров.
Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.
Аносов строго посмотрел на нее:
– Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
Работница, низко опустив голову, молчала.
– Что молчишь?
– мягче спросил Аносов.
Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
– Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, - пояснил он.
– И говорить с благородными людьми разучились.
– Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: - Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
– Врешь!
– заплакала женщина.
– Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...
Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
– Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..
– Ты смотри, баба!
– зловеще сказал куренной.
Аносов строго взглянул на мастера:
– Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
– Закон-с!
– прижав руку к груди, вымолвил приказчик.
– Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...
Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
– Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил: