Бородинское поле

набитая... Лучше слушать спор умных, нежели указания

глупых".

Он читал вяло, с ленцой, как человек, давно постигший

эти древние истины и знающий цену всему.

Глеб взял книгу у Брусничкина. Перелистывая страницы,

он заинтересовался какими-то строчками и стал их

внимательно читать, затем сказал громко и оживленно:

– Послушайте, как Владимир Мономах бдительности

поучает: "...Сторожей сами наряжайте и ночью, расставив

охрану со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте

рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись

по лености, внезапно ведь человек погибает. ."

– Это и к нам имеет прямое отношение, - отозвался

Судоплатов.

– Конечно, - поддержал его Брусничкин. Взглянув на

Сашу, он добавил: - Мы, Александра Васильевна, наверно,

утомили вас историческими экскурсами. Оставим историю и

нальем еще по глотку прекрасного грузинского напитка,

которым одарил нас сегодня Иосиф. За хозяйку стола. Ваше

здоровье, Александра Васильевна.
– Он поднялся и чокнулся с

Сашей.

Поднял стакан и Глеб, подошел к Саше, посмотрел ей в

лицо мягко и печально, сказал негромко:

– За вас, Александра Васильевна. Чтоб вас миновали

вражеские пули, снаряды и бомбы.

– И мины, - подсказала Саша и в смущении опустила

глаза.- И мины, - согласился Глеб.

Саша выпила, ни на кого не глядя, до дна. Поставила на

стол рюмку, резко вскинула голову и с каким-то смелым

вызовом посмотрела на Глеба долго и проникновенно. Сказала

почти шепотом:

– Спасибо.

Брусничкин вылез из-за стола и потянулся к висящему на

гвозде полушубку. Ничего не говоря, Глеб тоже стал одеваться.

Саша посмотрела на него грустно, спросила вполголоса, глядя

в глаза робко, смущенно:

– Вы уходите?

Вопрос был ненужным, но в нем и Макаров и Брусничкин

нашли тайный смысл: вопрос ее касался только Глеба, она

явно не хотела, чтоб он уходил. Ей надо было с ним

поговорить, именно с Глебом, наедине, ведь такой случай не

часто выпадает. А может, даже ничего не говорить, просто

посидеть, помолчать... Но он, нахлобучив на большой лоб

ушанку и неторопливо застегивая полушубок, ответил тихо и,

как ей показалось, нежно:

– Да, надо.
– И, уже уходя, с порога, прибавил: - Я Колю

пришлю, покормите его получше.

Она благодарно закивала в ответ, провожая их горящими

растроганными глазами. Затем подошла к маленькому,

висящему в простенке зеркальцу, посмотрела на свое лицо и

только теперь увидела, как горят ее щеки. Поправила копну

лунных волос, улыбнулась себе самой, но улыбка получилась

горькой, досадной. Потом начала убирать со стола бутылки:

недопитый коньяк, нераспечатанный портвейн и разведенный

чаем спирт. Думала о командире и комиссаре: "Какие они

разные... И характеры, и помыслы, и... отношение ко мне. О

Коле моем заботится. Как о сыне. А на меня смотрит робко,

стеснительно. Ушел вместе с комиссаром, а мог бы и не

уходить. Боится разговоров. Не боится, а не хочет. Славный

он. И добрый, настоящий, цельный..."

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Во второй половине ноября операция "Тайфун" достигла

своего накала. Бок поставил на карту все, что имел, он бросал

в бой последние резервы. Подчиненные ему полевые и

танковые армии истекали кровью от тяжелых ран, полученных

в невероятно жестоких сражениях у самого порога Москвы;

здравый смысл подсказывал, что раны нужно перевязать, а

раненому дать хотя бы небольшой отдых, но Бок и слушать не

хотел ни о каком отдыхе. Он понимал, что тяжелораненый

какое-то время может стоять на ногах и даже сражаться в

горячке, но стоит ему остановиться, как он непременно упадет,

потеряв сознание. Фельдмаршал и хотел выиграть вот это

самое "какое-то время", фанатически веря, что именно оно и

решит исход битвы в пользу немецких войск, и тогда раненый

может падать без сознания. Он считал, что его противник тоже

ранен, и ранен смертельно, поэтому часы его жизни сочтены -

еще одно, последнее усилие, и можно будет подводить черту

под генеральным наступлением.

21 ноября в дневнике Гальдера появилась запись:

"Фельдмаршал фон Бок, однако, серьезно обеспокоен

упорным характером происходящих боев. Моя бывшая 7-я

пехотная дивизия понесла большие потери. В полках осталось

по 400 штыков; одним полком командует обер-лейтенант".

Признание красноречивое. Гальдер симпатизировал

Боку, даже был с ним в дружбе, поэтому он подбирал в своем

дневнике для командующего группой армий "Центр" наиболее

благоприятные, мягкие слова. 22 ноября он записал:

"Фельдмаршал фон Бок лично руководит ходом сражения под

Москвой со своего передового пункта. Его необычайная

энергия гонит войска вперед... Фон Бок сравнивает

сложившуюся обстановку с обстановкой в сражении на Марне,

указывая, что создалось такое положение, когда последний

брошенный в бой батальон может решить исход сражения.

Противник между тем подтянул на фронт свежие силы. Фон

Бок бросает в бой все, что возможно найти..."

Итак, Боком брошены в бой последние батальоны, а

казалось, смертельно раненный русский противник стоит у

порога своей столицы неприступной скалой, о которую

лихорадочно бьются, на глазах теряют силу и гаснут волны

зловещего "Тайфуна". Тяжелораненый не может долго

сражаться, он вот-вот упадет. Бок это видит, но не хочет