Бородинское поле

выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов

ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты

– свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до

Воробьевых гор, а в случае успеха - себе приписать его; в

случае же отказа - очистить себя в преступлении оставления

Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого

человека. Одни страшный вопрос занимал его. И на вопрос

этот он ни. от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него

теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы

Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?

Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или

третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену

распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же

решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена.

Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".

Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же,

что отказаться от командования армией. А мало того, что он

любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю

Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его),

он был убежден, что ему было предназначено спасение

России, и потому только, против воли государя и по воле

народа, он был избран главнокомандующим ".

Сталин захлопнул книгу и отложил ее в сторону. Ему

вдруг показалось, что прочитанные сейчас им строки,

написанные гением, потому бессмертны, что они касаются и

его - Сталина. Аналогии возникали сами собой; он им не очень

доверял, но, невольно вторя Толстому, спрашивал: "Неужели

это я допустил до Москвы Гитлера и когда ж это я сделал?

Когда не послушался совета Шапошникова и перед войной

передислоцировал главные силы западных округов из

укрепрайонов старой границы на новую границу? А может, еще

раньше? Нет, моей ошибки тут не было. Не по моей вине

Гитлер подошел к Москве. И что проку искать сейчас виновных.

Теперь важно другое: не сдать Москвы, выстоять, чего б это ни

стоило, сделать невозможное возможным. Важно, чтоб эта

мысль стала главной для каждого генерала. Жуков это

понимает. На этого можно положиться. У него есть свои

убеждения, которые он всегда готов отстаивать. Может

возражать, спорить, доказывать, даже если и не прав. Ершист,

упрям, прямолинеен..."

В половине шестого он разделся и лег в постель,

включив у изголовья ночник. Что-то давило на мозг, и это

отдавалось во всем теле. Не головная боль, а что-то другое,

непонятное и труднообъяснимое. "Возможно, усталость..." -

подумал он. И тогда представил себе бойцов и командиров,

которые в эту морозную ночь, не смыкая глаз, сидят в окопах,

отражают атаки врага. Каково им? И снова вспомнил

командармов Говорова и Рокоссовского. Подумал: "Они тоже

устают". До Говорова пятой армией командовал Лелюшенко.

Он ранен на Бородинском поле и сейчас находится в

госпитале. Каково его состояние, вернется ли снова в строй?

Надо поинтересоваться, позвонить ему, подбодрить теплым

словом. Вспомнил, какой усталый вид был сегодня у

Василевского. Конечно же не высыпается - небось нарушает

установленное для него время отдыха: спать с четырех до

десяти часов. Определенно нарушает. Он поднялся, протянул

руку к телефону. Услыхав в трубке голос Василевского,

спросил:

– Вы чем сейчас занимаетесь, Александр Михайлович?

– Кой-какие материалы просматриваю, товарищ Сталин.

– Просматриваете... А почему вы не соблюдаете

установленный распорядок?

– Я не понял вас, товарищ Сталин, - в некотором

затруднении после паузы отозвался Василевский.

– Вы должны сейчас спать. От четырех до десяти. И без

напоминаний. Спокойной ночи.

Он засыпал медленно, тяжело, и не было четкой границы

между сном и бдением, была полудрема, неясная,

расплывчатая и зыбкая, как туман, и в ней продолжала свою

работу беспокойная мысль, постепенно переходя от

неутешительной реальности в еще более жуткие, порой

кошмарные сновидения, от которых он всполошенно

просыпался. И в ту же минуту сновидение смывалось в памяти

бесследно, лишь один маленький кадр на какое-то время

оставался: он хорошо помнит, как во сне искренне и нежно

говорил кому-то из полководцев, стройному, высокому и

красивому: "Ты меня прости. Виноват я и не я". Ему казалось,

что в этом "я и не я" крылось что-то особое, значительное,

полное глубокого смысла. Ему было приятно от собственных

слов "ты меня прости", произнесенных во сне, потому что

наяву он никогда ни за что ни у кого не попросил бы прощения.

Придет время, кончится война, отзвучат победные

литавры, и знойным летним днем он пригласит к себе на дачу

маршала Рокоссовского. Встретит его не сам, встретит

комендант и проводит в прохладную гостиную. Потом

откроется дверь - и в гостиную войдет он, Сталин, какой-то по-

домашнему простой, с охапкой белых роз в исцарапанных

руках - видно, не срезал, а ломал обнаженными руками, - и

скажет, пряча застенчивую улыбку:

– Константин Константинович, я понимаю, что ваши

заслуги перед Отечеством выше всяких наград. И все же я

прошу вас принять от меня лично вот этот скромный букет.

Пораженный и растроганный таким неожиданным

вниманием маршал поднесет к своему еще моложавому лицу

белые благоухающие розы и тайком уронит в букет светлую