Брат Алеша

Оставшись вдовцом, Алеша с головою ушел в работу и ученье. Дело его шло в гору. Фабрика, как ухоженная, политая потом пашня, воздавала сторицей. Да и грех сказать, время свежим ветром надувало паруса промышленной России, и несло ее вперед, а с ней вместе и Алексея Федоровича Карамазова. Старый управляющий, казавшийся когда-то великим мастером и знатоком, теперь сам отдавал первенство Алеше, удивляясь зрелой мудрости и неожиданности его решений. Когда старик попросился на покой, его место занял Петр Фомич Калганов, конечно, не без протекции отца. Он получил великолепное образование, мечтал посвятить жизнь математике, но, подумав, занялся практическим делом и успел уже попрактиковаться на манчестерских производствах; цены ему не было во всем, что касалось современной организации производства. Интуицией же в финансах обладал феноменальной, как и чутьем на малейшую фальшь, так что обмануть его в сделках было невозможно. В делах отца он не прижился, откровенно говоря, из-за жестокой ревности старших его лет на десять-двенадцать единокровных братьев. А с Алексеем они были ровесники, и сошлись быстро и очень близко, как братья, и притом родные. Они и внешне были похожи, Алексей только волосом потемнее и пониже ростом, чем длинный светловолосый Петр. Петр Фомич, подумав хорошенько, (он и все делал, хорошо подумав), в дело Алексея Федоровича вкладывать из своих средств не стал, а управлять взялся. В деловых кругах их стали звать после того никак иначе, как «братья Карамазовы». По смерти Фомы Ивановича перешли к Алексею Федоровичу и еще несколько его служащих, не сжившихся с новыми хозяевами, что стало ценным приобретением для дела. Потапенку Алексей Федорович, правда, не взял. Он был благодарен Фоме Ивановичу за жестокий урок в самом начале карьеры, но вспоминать об этом уроке не любил.

Так сложилось, что вторая половина царствования Александра II Освободителя ознаменована была, наряду с, так сказать, заморозком в сфере гражданских свобод, некоторыми весьма разумными мерами в экономике, хотя и неполными, как и многое в свершениях этого великого правителя. И, как в начале дела Алексею Федоровичу был выгоден крепкий рубль и низкие ввозные пошлины, так потом пошла на пользу инфляция и охранительное повышение пошлин. Теперь уже рынком сбыта карамазовских тканей была не только Бухара и ханства, не только Персия, но через Персию и богатейший Левант, ранее недоступный из-за засилья англичан. Левант Алексей отбил относительной дешевизной, в России брал качеством, за счет новейшей европейской техники. Уже и Астрахань и Поволжье были отвоеваны у Морозова, и по Волхову, а потом и по железке через Чудово шел карамазовский товар в Петербург, в Финляндию, в Архангельск. Песьегонская фабрика вскоре превратилась в небольшой промышленный город, но Алексей не останавливался на этом. Зимина и Кирпичникова, бывших страшных конкурентов, он придушил и съел, и теперь на месте их допотопных мануфактур строил современные фабрики, каких ни в Англии, ни в Бельгии не было. Тут уж охранительные пошлины обходились с помощью головоломных схем и зубодробительных взяток. Алексей торопился, он чувствовал, что за подъемом снова грянет спад, но ему повезло вырвать заказ военного ведомства перед самой турецкой войной. Как бы ни было хорошо на рынке, в России государева казна всегда была самой надежной и обильной кормушкой. Алексей Федорович постарался вдоволь насытиться из этого неиссякаемого источника…

При всем том он свято держался заветов Фомы Ивановича, не забывал, что основа его богатства – это труд его рабочих. Новичок-ткач на его фабриках не получал меньше семнадцати рублей, шла доплата за ночные работы, за праздники платилось вдвойне, штрафы ограничивались десятью процентами от оклада. При каждой фабрике строилась церковь, больница и школа – для детей и для взрослых. Взрослые шли в школу охотно, тем более, за грамотность тоже полагались доплаты. А вот детей поначалу матери не очень-то отпускали, не видели пользы, или жалели детей, пусть-де еще погуляют, или опасались чего… Как бы то ни было, Алексей Федорович и эту задачу решил просто и быстро – стал платить детям за учебу. Платились, конечно, смешные копейки, но так же, как на фабрике, с доплатами за успехи, штрафами за неуды, с повышением оклада от класса к классу. Видя такой серьезный подход, матери поменяли свое отношение к школе, да и дети подтянулись – для них-то эти копейки были вовсе даже и не смешными, а вполне себе серьезными суммами.

Разработать и организовать систему этих школ, детских и взрослых, Алексей Федорович предложил своему прежнему знакомцу – Николаю Ивановичу Красоткину, только что вышедшему из университета и оглядывавшемуся в поисках предмета приложения сил. Он с жаром взялся за дело, новое в России и близкое его душе. Он ведь с юных лет склонен был водиться с младшими, хоть бы и совсем с «пузырями», воспитывать и образовывать их. К слову сказать, Дарданелов, бывший учитель его, а теперь уже директор гимназии, все-таки дождался руки Колиной матери, и так сошелся с пасынком, что имел сильное влияние на выбор Николаем жизненного пути. Алексей Федорович и других своих скотопригоньевских мальчиков не терял из виду, помогая нуждающимся, поддерживая оступившихся, на одном только условии – чтобы помощь эта оставалась тайной для своих и посторонних. Возмужав, все они крепко стояли на ногах, многие благодаря Алексею Федоровичу…

Страна летела вперед, как огромный корабль, кажущийся непобедимым в гавани, но уязвимый перед ударами штормов океана всемирной жизни. Экономика трещала под непосильным грузом турецкой войны, но Алексей Федорович богател на военном заказе; крестьяне жгли помещичьи усадьбы, рабочие громили особняки хозяев, неуловимая и страшная Народная Воля среди бела дня убивала губернаторов и министров, охотилась за самим царем, но работники Алексея Федоровича, любя его, снимали перед ним шапки, улыбались ему, и звали не иначе, как «батюшка», «благодетель». Империя Карамазова росла и крепла, захватывала рынки, и Петр Фомич, иногда смеясь, говорил: «Когда Карамазов в Петербурге кашляет, на лондонской бирже звенят стекла»… Это было преувеличением, да еще каким, но Алексей Федорович про себя знал, был уверен, что когда-нибудь так и будет. Сила и власть нравились Алексею Федоровичу, шли к нему, к его статной фигуре, к спокойному и твердому взору, какой-то голос шептал ему в ухо: «весь мир у твоих ног, он принадлежит тебе – бери его!». И Алексей Федорович брал.

Он выстроил на Петербургской стороне за буяном особняк фасадом на Малую Неву, по образцу нижегородского дома Фомы Ивановича, только раза в три больше и в десять раз роскошнее. Оказалось практичнее жить не у производства, а поближе к министерствам, банкам, к таможне, где тоже люди, которым «каждому выпить, поесть и детишек пристроить охота», по выражению римского сатирика. На первом этаже контора, на втором – справа от парадной мраморной лестницы половина Алексея Федоровича, слева половина Петра Фомича, на третьем – апартаменты для инженеров, представителей фирм-партнеров, торговых агентов и прочая и прочая… Днем вокруг дома и внутри его кипела жизнь, стоял крик и шум, извозчики с трудом разъезжались на широкой набережной, суда под десятками европейских флагов пришвартовывались, разгружались, грузились и уходили в море, растворяясь в бледно-лимонной чухонской заре. Ночью же все затихало, дом, залитый через огромные окна холодной луной, замирал, оберегая сон всего нескольких ночующих в нем человек. Ни звука, ни движения до самого утра. Только иногда где-то на половине Алексея Федоровича открывалась тяжелая дубовая дверь, кто-то выходил из комнаты, бесшумно шел по серебряному лунному паркету и бесшумно скрывался за другой дверью – до самого утра…

Часть вторая На пороге

Глава 1. Илюшин камень

Тринадцать лет назад в этот день лежал уже снег и дул пронизывающий ледяной ветер. Нынешней осенью снег тоже было выпал, да растаял, и ветер дул теплый и как-то даже пахло весной. Алексей Федорович срезал углы по знакомым тропинкам, боялся опоздать, почти бежал, оскальзываясь на мокрой глине и перепрыгивая лужи. Однако у камня стояли пока только двое. Первый был Андреев, (имени, к стыду своему, Алеша не помнил), а второй Петя Симоновский. Про себя Алеша звал их близнецами, так они были дружны и неразлучны и в гимназии, и до сих пор. На них сами собой легли заботы об Илюшечкиной могилке – семейство Снегиревых давно уже выехало из нашего городка, не знаю точно куда; и о ежегодных, ставших обязательными, встречах тоже заботились они. «Близнецы» были не особенно разговорчивы, потому, поздоровавшись и обнявшись, стали молча ждать остальных втроем. Немного погодя явились Иванов и Яковлев, по дороге подъехала коляска с двумя офицерами. Прибежал румяный Смуров, поздоровкался с пришедшими, жал и тряс руку Алексею Федоровичу так долго, что успел осведомиться об Алексее Алексеевиче, о его успехах в ученье, о домочадцах и даже о здоровье кота Мурри – он всегда удивительно помнил все обо всех… Подошел по той же тропинке Коля Красоткин. У камня все обнимались и после двух-трех слов приветствия притихали… Пришел, опираясь на палочку, бледно-зеленый Яша Алфеев, весь закутанный и еще перевязанный крест-накрест шарфом. Он то и дело заходился таким кашлем, что ему приходилось даже останавливаться, чтобы собраться с силами для дальнейшего пути… Из-за леска выехал и плавно покатил по дороге блестящий экипаж, запряженный парой прекрасных лошадей. И кучер и стоявший на запятках лакей прямо сверкали золотом.

– Карташов! Филя! Барон Ротшильд! – зашумели, смеясь, однокашники, – Чего же не четверней?

– Вот уж истинно, Трою основал!

– Дардан, Илюс и Трос!

– Пожалуй, Матюшка, коляска-то у него дороже твоего дома!

– А лошади! А рабы! Каково зажил человек!

Но Филя Карташов, видимо, и сам понял свою оплошность. Выскочив из экипажа, он, маша руками, давал кучеру команду сдавать назад (развернуться здесь было невозможно). Но и сдавать было трудненько по разъезженной, залитой водою глинистой дороге. Соскочивший с запяток лакей взял было лошадь под уздцы, но поскользнулся и ляпнулся в своей сверкающей ливрее прямо в лужу, забрызгав и хозяина… Наконец, насилу допятились до ближайших осинок.

– Ну, не спрятался, так хоть прикрылся! – смеялись, как школьники, собравшиеся у камня. А Карташов уже бежал к ним, снявши шляпу и смущенно разводя на бегу руками; дескать, простите братцы, никак не привыкну к новому своему положению…

История Карташова была воистину сказочная, святочная. После гимназии остался он без средств к существованию, и если бы не Алексей Федорович, может быть, и просто умер бы с голоду. Но Алексей Федорович нашел ему место, телеграфистом на маленькой железнодорожной станции, дал денег, разумеется, в долг и, разумеется, без срока. Там Карташов сразу же нашел себе «выгодную» партию – бедную, как церковная мышь, девушку, сироту прежнего телеграфиста, заплатил ее долги и прожил с молодой женой зиму без дров и почти на одном хлебе, и весною уже, сгорая со стыда, думал идти опять к Алексею Федоровичу за помощью. Но тут в Петербурге умер его дальний родственник, самодур-миллионщик, перед смертью разругавшийся с родней и проклявший сыновей – и отписавший все состояние чуть ли не троюродному внучатому племяннику, который до того и слыхом не слыхивал о дядюшке. Натурально, на непрошенного наследника налетели было адвокаты «законных», но оставшихся с носом – но, как налетели, так и отлетели, отскочили, так сказать, как от стенки горох. Филипп Филиппович Карташов, неожиданно для всех, особенно для себя самого, оказался крепким орешком, отбился от соискателей и теперь гонял по Волге целую флотилию пароходов, да так ловко вел дело, как будто всю жизнь только этим и занимался. В последнее время затеял что-то и в Скотопригоньевске, по слухам, прибирал в одни руки конный рынок, и поражал местных жителей чрезмерной, с непривычки, роскошью…

Наконец собрались все. Явился поставец, близнецы, втроем с подскочившим помогать Смуровым, наполнили рюмки и обнесли присутствующих. Выпили, и тотчас один из офицериков щелкнул пальцами, требуя по второй. Налито было и по второй, однако сразу же после молодцы-близнецы поставец закрыли, так что офицерик остался стоять с поднятой для щелчка рукою – к всеобщему веселью и смеху. Всеобщей же беседы не получалось. Рассыпались на группки, по двое-трое, Коля стоял один, какой-то пасмурный, Алексей Федорович тоже не примкнул ни к кому. Смуров, как неприкаянный, ходил от одних к другим, нигде долго не задерживаясь. В кармане у Алексея Федоровича вдруг зазвонили часы. Он вынул их, чтобы отключить звон. Тут же Смуров сунул нос:

– Ух, ты, красота какая! Швейцарские?

– Нет, представьте, наши. Навещал могилу брата, заехал в Томск. А там такое чудо… Никому не говорю, все думают, что «Breguet» или «Vacheron»…

– Никому не говорите, а мне сказали?

– Да, минута такая нашла…

Алеше было отчего-то очень грустно. В сущности говоря, вокруг него стояли чужие ему и друг другу люди; про внешнюю жизнь их он знал почти все – и почти ничего о том, что у них было в душах. А хуже всего было то, что и знать-то об этом было нечего, что в душах у них, почти у всех, ничего и не было. Души их были пусты и немы, младенческий ясный и жаркий огонь, с которым они раньше приходили к Илюшиному камню, угашен был суетой, пестрыми соблазнами молодости, погоней за деньгами, блеском мундиров, женскими ножками, послезавтрашним балом у нового исправника… Немногие же, сохранившие тот огонь, почему-то страшно стеснялись и скрывали его под напускной грубостью и старательно выделанным нигилизмом… Коля тоже, видимо, думал об этом, и когда Алексей Федорович перехватывал его взгляд, он, как будто был в чем-то виноват, отводил глаза.