Брат Алеша

В Чудове оказалось, что поезда придется ждать до утра. В начале пятого придет поезд из Питера, а минут через сорок и московский. Алеша, чтобы скоротать время, пошел в буфет. Там было, по ночному времени, пусто. Половой, дремавший на стуле в углу, насилу разбудил буфетчика за стойкой, принес Алеше пару чая и калач. Из сладкого на выбор был сахар, мед и морошковое варенье. От горячительных напитков Алексей Федорович отказался… Буфетчик снова скрылся за стойкой, а половой, тощий и высокий парень, для приличия постояв поодаль в предупредительной позе, снова уселся верхом на свой стул, сложил длинные руки на спинке стула и стал примеряться, как бы поудобнее положить на них свою маленькую голову. Алеша, напившись чаю, тоже, незаметно для себя, задремал на стуле. Но тут идиллия была разрушена появлением нового посетителя.

В приоткрывшуюся дверь просунулся сначала длинный, как бы принюхивающийся нос, потом высохшее старческое лицо с испуганно рыскающими глазками, и наконец протиснулся весь человек: старик, не столько маленький, сколько кажущийся маленьким, из-за сгорбленной спины и полусогнутых в коленях ног. Одет он был во что-то уже совсем неописуемое, так что невозможно было определить, как называлась его одежда, выходя из рук портного. Одной весьма нечистой рукой он прижимал к груди свою почти бесформенную шляпу, а другой, такой же грязной, всё поглаживал свой длинный и острый подбородок. Ну и конечно, как перед джентльменом лакей вносит на серебряном подносе визитную карточку, так впереди несчастного старика нёсся, оповещая всех о его приближении, отвратительный и страшный запах – запах бездомной немытой старости… Нищий бесшумно, косвенными шагами стал приближаться к крайним столам, на которых на неубранных тарелках лежали кусочки недоеденного хлеба.

Тут вдруг очнулся половой, вскочил со своего стула и в несколько шагов своих длинных ног настиг нищего. Схвативши за шиворот, он поволок старика к дверям, вымолвив только:

– Ах, ты… – и дальше уж совсем непечатно.

– Да что это! – закричал Алеша, – Оставьте его сейчас же!

Половой в изумлении остановился.

– Как же-с… Ведь невозможно-с… Ведь облик уже потерявши… Смердят-с!..

– Скатерть перемените, да подайте ему ужин, – скомандовал Алеша, – Дам в буфетной нету, а я потерплю. А ваша и обязанность терпеть! – И, видя замешательство полового, прикрикнул: – Живо!

Буфетчик уже суетился за стойкой. Сбегали на кухню, принесли горячее, видимо, томившееся в печи. Но пришедший в себя старик наотрез отказался сесть рядом с Алешей. Выбрав стол подальше, он сел лицом к Алеше, поклонился ему, перекрестился и набросился на еду. Никогда не думал Алексей Федорович, что беззубый рот может работать с такой быстротой…

Но вот ужин съеден, даже и с добавкою, и чай выпит. Старик приосанился, проморгался замаслившимися глазками и простуженным голосом возгласил:

– Милостивый государь! Милостивый государь! Из бездны падения моего благодарю! Яко ангела Господня с последнею надеждой! Ибо третьи сутки не имел маковой росинки во рту, ни глотка воды, никакого пристанища и укрытия, кроме придорожной канавы! Но только пинки и толчки от этих вот… хамовых детей, ибо в сем захолустье человеку падшему и не имеющему кредита негде более добыть пропитания!

– Вы где живете?

– Нигде! Нигде, милостивый государь! Жил, это было, жил, но теперешнее существование жизнью назвать не решусь…

– У мещан здешних угол снимал, – встрял половой, – да согнали. Посуду ихнюю воровать почал, в трактир таскал, на водку-с.

– Ложь! Наглая лакейская ложь! Я, милостивый государь, не вор, я Георгиевский кавалер! Меня перед строем сам Павел Степанович Нахимов отличил за ге-ро-изм! Под пулями, на собственных вот этих плечах раненого боевого друга из огня вынес… Павел Степанович…

– Вот-с, как выпьет, так все у него Нахимов, – не унимался лакей, – А сей час, надо быть, от еды опьянел.

Но тут его окоротил буфетчик:

– Ну-к, не лезь, куды не просят! Давай-ка приборку, а то народ с поездов-то повалит, а у тебя конь не валялся!

– Не нукай, не запряг, – отговорился парень, однако пошел собирать со столов посуду.

– Послушайте… как вас величать? – обратился Алеша к старику.

– Яков Иванов сын Берсенев, капитан в отставке, бывший дворянин и Георгиевский кавалер, бывший человек-с. Владелец двухсот душ, по прежним-то временам! Имение пропил, жену со света свел, детей по миру пустил… Именно, бывший че-ло-век, иного наименования не заслуживаю!

– Яков Иванович, примите вот денег немного. Да скажите, чем я могу помочь Вам?

– Ничем не можете, милостивый государь! Никто никому ничем помочь не может, только сам себе человек поможет, сам себя спасет, да и то лишь по особому Божью соизволению, не иначе!.. Вот-с, не изволите ли слушать… еще в приснопамятные времена, дочь крепостного крестьянина Андрея Градусова, дворовая девушка Александра, согрешила, понесла от барчука. Барин ей вольную да сто рублей, да спровадил в деревню, к отцу, с глаз долой. Тот ее не принял – известное дело, еще младших замуж выдавать – и пошла она брюхатая, по холодку-с, в Ярославль, долю свою мыкать. Что уж и как, не знаю, только через два года у ней постоялый двор, со ста-то рублей. А ныне сынок ее Николай двухэтажное каменное строение городу дарит, под школу, да с ним два деревянных, для обслуги, да участок земли с садом! И не из последнего отдает, а от излишка-с! Кто же ей помог, скажите, как не она сама себе? С Божьей, разумеется, помощью?

Старик, видимо, был любитель поговорить, и теперь, насытившись и согревшись, рад был слушателю.

– И вот теперь скажите мне, милостивый государь! Если я теперь, в моем теперешнем виде, к нему явлюсь, к сыну-то своему – ибо я и есть тот самый прошлый барчук-с, а он, стало быть, сын мой, самый, что ни на есть, кровный сын – если я теперь к нему явлюсь, поможет ли он мне? Да и пустит ли вообще на порог?… В прошлом-то моем обличье я не токмо ему не показывался, но и знать не желал, существует ли он на свете. А был я блестящ, богат и красив так, что меня в глаза Иосифом Прекрасным звали, и не одни дворовые девки, но и многие благородного сословия девицы на многое готовы были ради красоты моей… Да-с, Иосифом Прекрасным, ради красоты моей и кошелька моего! И где это все, где оно, куда оно девалось, прежнее-то мое великолепие? Я вас спрашиваю!..

Но и у меня сто рублей были, милостивый государь! Те же сто рублей, то же воскресение из мертвых! И не далее, как неделю назад! Те же сто рублей упали в руки мои, здесь, на станции, из рук ныне овеянного славою генерала, а бывшего поручика, вынесенного мною из огня! Генерал Званцов, имя ныне всей России известное! Вот игра судеб! Вышед из поезда для моциону, размять, так сказать, члены, герой Шипки и Плевны встретил своего севастопольского спасителя – копающегося в отбросах! В поисках про-пи-та-ния! Игра судеб! Игра судеб, милостивый государь! Сто рублей, свой Тулон, свой Аркольский мост! И я, вместо того, чтобы воскреснуть и перейти, так сказать, этот пресловутый мост – пропиваю их в три дни, и в остальное время не питаюсь даже и акридами, за неимением последних в наших северных местах! Так кто же, кто же, спрашиваю я вас, кто же в состоянии помочь человеку, кроме него самого?… Выключая Господа Бога, кто же?…

Старик был в почти в исступлении. Если бы Алеша сам не видел, что ему ничего не наливали, кроме чая, он бы в это ни за что не поверил.

– Но все же, возьмите, Христа ради, вот вам деньги на первое время… да не хотите ли в Пёсьегонск? У меня там фабрика…

– Фабрика в Пёсьегонске?… – старик переменился в лице, – Постойте, так вы… Карамазов! То-то я смотрю, светло вокруг, аки ясен месяц из-за облацех вышел! Карамазов!

– Ну, ну, не будемте… Там у вас хоть крыша над головой будет. Я сейчас черкну пару строк, да на утреннем и отправляйтесь…