Брат Алеша

– Из каких рук пропитание принял! Нет, изъясняясь сильнее и окончательнее – из каких рук честь имел пропитание принять! Из бездны моей, Господи, взываю к Тебе!.. Тот самый Карамазов!

Что-то появилось в лице старика новое, брезгливое и саркастическое, и Алеша вдруг спросил:

– Что вы? Какой «тот самый»?

– А тот, о котором люди говорят… Который отца убил, да на отцовы-то деньги себе империю построил! Тот, который братьев в каторге уморил, сатана! Князь мира сего!

Старик побежал к дверям, успев, впрочем, сгрести птичьей лапой со стола деньги, выложенные Алексеем Федоровичем. Алеша оглянулся: половой и буфетчик стояли, разинув рты, как будто перед ними и в самом деле был убийца и антихрист. Алеша кинул на стол деньги за ужин и чай, отшвырнул с дороги стул и бросился за стариком к выходу… На перроне никого уже не было. Алеша прошел вдоль длинного фасада вокзала и на привокзальной площади увидел старика, ходящего между извозчиками, ожидающими поезда, и что-то им воодушевленно рассказывающего. Извозчики смеялись, отмахивались от него, а один даже замахнулся на старика кнутом. При тусклом свете перронного фонаря Алеша все-таки вырвал лист из блокнота, написал записку к управляющему: «принять, обеспечить питанием, одеждой, крышей. А. Карамазов», спустился с перрона, нагнал старика и сунул ему записку в руку.

– Рассветет, прочтете, а там – сами решайте, – только и сказал старику Алеша и пошел скорым шагом прочь.

С перрона он различил далеко-далеко в кромешной мгле мерцающий желтоватый огонек. Подходил поезд из Петербурга.

Глава 4. В поезде

Поезд подошел, но вопреки ожиданиям буфетчика, что «народ повалит», сошло всего не более пятнадцати человек, и большинство прошли мимо вокзала прямо к извозчикам. А среди завернувших на вокзал Алеше почудилась знакомая долговязая фигура. Он пошел следом – так и есть: посреди зала стоял, протирая очки, Петр Фомич Калганов. Алеша так обрадовался, что подбежав, даже крепко его обнял, чего между ними обычно не водилось – Петр Фомич был несентиментален и в личных отношениях суховат.

– Вот, вернулся я в Питер, тебя нет, на столе телеграмма, – после приветствий начал он, – Никто толком ничего не знает! Забастовка, а что и как… Я сюда бегом… А ты – тоже туда? Или уж оттуда? Что там?

– Оттуда уже! Все уладилось. Люди заняли цеха, требовали пускать фабрику, работать. Не верили в плату за простой. Поговорил с ними, вроде бы поняли… Поверили… я со стариками бумагу подписал. И самое странное, ведь почти то самое подписал, Петр Фомич, что им управляющий объявил по нашему письму. И на то не шли – чуть не до драки, да и до драки прямо, была драка, – а за это меня без малого на руках не понесли! И без ропота фабрику оставили, и чуть не с молитвенным пеньем по домам разошлись!

– Точно ли? Не рановато ли уехали, Алексей Федорович?

– Нет, Петр Фомич. Все уладилось. – Алеше вдруг захотелось высказать все, что до сих пор еще мучило его душу, – Знаешь, Петр Фомич, я ведь сбежал оттуда. От стыда сбежал. Это невозможно, когда тебя боготворят, когда вокруг чуть не истерика, когда «Осанна» кругом! Я ведь ни слова им неправды не сказал, а чувствую себя мошенником, шулером!

В стыде своем признаваться оказалось легко и просто, и с каждым словом на душе Алеши восстанавливался обычный покой. Да с Петром Фомичом все было Алеше легко и просто.

– Ну, что ж! Сегодня осанну поют, а завтра и «распни его» закричат, – усмехнулся Петр Фомич, – стоит ли из-за такой стихии, как мнение народное, расстраиваться…

– Да, я ведь тут уже и «антихриста» успел получить, – уже со смехом отвечал Алеша.

– Вот это молодец! Вот это по-карамазовски! Надеюсь, незаслуженно?… Ну, а теперь-то что? Командуйте, хозяин: в Питер?

– В Питер, в Питер! Дел по горло! Ведь с теми-то фабриками тоже что-то надо будет решать. До весны, может, и протянем, а там…

В московском поезде, как всегда в это время, вагоны первого класса шли полупустыми. Расположившись одни в просторном теплом купе, на широких диванах, друзья могли бы и подремать, но сна не было ни в едином глазу. И думали об одном и том же, и только ждали, кто первый начнет.

Наконец, начал Алеша:

– Так что же, Петр Фомич… Скажи мне – неужели неизбежны увольнения?

Петр Фомич, протянувшись во весь свой немалый рост и заложивши руки за голову, отвечал:

– Увы, неизбежны. Может быть, придется и вовсе фабрики закрывать. Одну из трех-то точно закроем, никуда не денемся.

– Стало быть, Петр Фомич, в самое ближайшее время придется нам причинить людям явное и несомненное зло? Да еще людям, которые на меня годами работали день и ночь, которые своими руками выработали все, что у меня есть?

– И которые, прибавь, готовы тебя сейчас на этих самых руках носить…

– А ты спокоен? Ты об этом можешь говорить спокойно? Да еще и как будто с усмешечкой? Ну, Петр Фомич…

– А ты, Алексей Федорович, и вправду, не принимаешь ли себя за отца-благодетеля? Не считаешь ли себя обязанным своих ткачей в раю земном содержать?

– Господи, да о чем ты, Петя?

– А о том, что все это с твоей стороны гордыня! Глупая, извини меня, мальчишеская гордыня! Мы-де, божьей милостью Алексей Карамазов, при нас все будет, как при бабушке. И ныне и во веки веков! А вот тебе и не будет! Не будет по-нашему! Не мы в этом мире хозяева! Не мы этот кризис чертов устроили, а стало быть, не мы в нем и виновны… А отвечать-то все равно нам придется! Еще погоди, от своих пёсьегонов анафему получишь, вместо осанны. И не один твоего добра не вспомнит.

– Ну что ты, Петя, какая гордыня… Просто… мы с тобой вроде зла-то людям не делали, кровь не пили, как у других-то хозяев водится.

– Нет, Алеша, мы зла делали много, только его не видели. Видеть не хотели, вот и не видели. И не видим. Я, когда в Манчестере работал, статистику их смотрел. Средняя продолжительность жизни в Англии 52 года, а ткач английский живет 29. А у нас народишко-то не ценится, никто его и не считает, эти померли, бабы новых нарожают. Да нам с тобой и статистики не надо, мы ж свои кадры в лица знаем. Ты говоришь, со стариками бумаги подписывал – а многим ли «старикам» по пятидесяти стукнуло? Али все моложе? Далеко не ходить – думаешь, почему из твоих окон реку-то стало видать? Рощу кладбищенскую вырубили. Кладбище расширяют. Ткач долго не живет…

Так что, Алексей Федорович, все в руке Божьей – и твое предложение, и их согласие. Не благодетель ты им, а работодатель. И у тебя своя голова и своя головная боль, и они тоже не без голов. И никому ты им не помощник, а каждый сам себе помощник, сам за себя ответчик. А твое дело простое: есть работа – даешь, нет – извини-подвинься… Небось, фабрики закроешь, так и меня турнешь. И правильно сделаешь…

– Знаешь, Петя, а ведь то же самое, слово в слово, о помощи-то, мне только что, нынче ночью, в чудовском буфете один уже высказал.

– Кто таков?

– Да тот самый, который меня князем мира сего припечатал… Только я с вами согласиться не могу, ни с ним, ни с тобою. Разные люди есть, и те, которые на фабрику идут, как раз в помощи-то и нуждаются. Потому и идут, что на себя не надеются, что надобно им сильного человека, чтоб за него от жизни спрятаться. Вон рыбная-то слобода – оттуда хоть один на фабрику пришел? Те с голоду подохнут, али в Ильмене потонут, а под хозяина не пойдут. А эти – они ж как дети малые без мамки, или как слепые без поводыря. И я, этаких – за ворота?