Бремя колокольчиков
Шрифт:
– Случилось? Да так даже и не скажешь... И случилось, и нет. Вот я теперь столько прочла, передумала, поняла, какой я дурой была... То есть... ну как сказать... Вот Господь призывает, и я понимаю, что ничего лучше нет! И про несовершенства наши и всей нашей земной церкви понимаю... И про своё... такое... Когда-то я думала, что святой стать просто: надо только быть твёрдой и честной. Но ведь оказывается, что твёрдость может оказаться жестокостью, бесчувствием, а честность - тупостью... не в смысле, что честность это плохо, а что... ну подделка...
– Мы не раз с тобой об этом говорили...
– Вот опять, устала! Да нет, я просто объяснить не могу... Когда словами, то всё как-то не так звучит... Как сказать? Одно дело - всё понимать, другое - измениться! Вот и я как-то поменялась... Что-то там внутри изменило свой ход. Навсегда изменило, я знаю. Всё должно стать другим...
– Ну ты, прям, как чеховская героиня, - усмехнулся священник.
– Так я и знала! И вы надо мной смеётесь!
– вспыхнула инокиня.
– Зачем тогда вы мне книжки давали, разговаривали... если вы, как они?
– Да я ничего такого и не сказал... Господи, помилуй! Да что плохого в чеховской героине? И в переживаниях твоих ничего плохого! Это нормально переосмыслять, меняться, ну?
Инокиня рыдала. Глеб этого никак не ожидал. Она всегда была такой собранной, умеющей держать себя в руках.
– Ну, что ты?
– он подошёл к ней со стаканом воды и тронул её за плечо.
– Возьми, Гликерия, ну нельзя же так!
– Не называй меня Гликерией! Я - Ксения!
– она бросила на него гневный взгляд, размазывая слёзы по запачканному углём лицу...
«Как тушь...» - подумал Глеб.
Кто первый бросился в объятья, ни он, ни она не поняли. Глеб уже забыл, как это: обнимать и целовать, а Ксения - никогда и не знала. Но это было так прекрасно в своей неуклюжей комичной радости. Минуты той близости, которая больше и шире какой-нибудь телесной или умственной. Нет, не больше, а огромнее! Совсем другой, настоящей, возрождающей и питающей всё существо.
Отец Глеб кончил в штаны. Объятия стали ослабевать.
– Что?
– глянула она в упор.
– Погоди...
– сказал он отклоняясь, - Ксюшенька... милая... хватит...
– Я понимаю... Я развратная! Но нам же так хорошо...
– Да не развратная ты! Ты развратных-то не видела. Ты... хорошая... девушка... очень хорошая! Настоящая! Прекрасная! Я давно сказать тебе хотел... Тебе из монастыря уходить надо, образование получать, не знаю... Когда-то ты может и вернёшься, как мать Мария Скобцова ... В возрасте уже. Но сейчас тебе надо уходить. Не здесь твоё место. Вот и ответ на твои вопросы и переживания.
– Но мы же если уйдём, то - вместе, правда?
– Ксюшенька... Ну, как тебе сказать... Это сейчас тебе кажется, что надо со мной... Ты просто других не знаешь... Я для тебя оказался мостиком, но мостик не нужно брать с собой.
– Ты так говоришь, потому что я тебе не нравлюсь!
– Да нет... Нравишься, даже очень... Но потом... ты тяготиться мной будешь. Да и зачем всё
это? Да и поп с инокиней - неправильно это...– Ну, ты же сам говорил, что в настоящих отношениях и с Богом, и с людьми - нет шаблонов! Что шаблон - это смерть!
– Шаблон... Да ты посмотри на меня! Маленький лысеющий еврей да к тому же ещё и православный поп! Ну зачем тебе, молодой, умной и красивой такое чудо?!
– Ты просто боишься! Ты... ты - как они!
– Не знаю. Может, ты и права...
Они посидели молча. Минут через десять он подошёл и дал ей ещё раз воды. Она медленно отпила. Ещё посидели. Отец Глеб подошёл к окну.
– Не знаю... Но и тем более, зачем тебе? Я тебе помог, чем смог. Надо самой теперь...
– сказал он, глядя в темноту.
– Это я тебе помогла!
– сказала Ксения перед тем, как захлопнуть за собой дверь. [183]
Но понятиям
Наутро все, что имело смысл,
Перестало его иметь,
И в сером небе вопрос повис Без ответа, как ни ответь.
И нам не о чем больше думать,
И некуда больше смотреть.
Умка и Броневик, «Встань и ходи»
– Кажись всё... Ничего не оставил нужного...
– осмотрел опустошённую наполовину келью протодьякон Николай.
– А музыку забирать не будешь? Нормальный аппарат же...
–
– Да брось, отец Сергий! Старьё!
– Ну... я не знаю, на дачу хоть отвезёшь.
– Слышь, ты уж блажишь, как Глебушка. Батянь, понимаешь, у меня теперь всё упаковано!
– Эх, жаль, что оно так всё вышло... Добро было жиги нам, братиям вкупе... пока Глеба не выкинули... и Вячеслав ещё служил... Да, не думал, что про то время, как про лучшее вспоминать буду. А теперь и ты уходишь... А помнишь, как Глеб тебя подстебал? Ты тогда с похмелья на службу не вышел, а он тебя тяжко болящим помянул...
– М-да...
– усмехнулся Николай, - я его потом месяц так поминал! Потом начали за упокой друг друга поминать: я его новопреставленным, а он меня - приснопамятным...
– Но последнее-то слово за ним все-таки было! На Троицкую родительскую[184], когда канон читается о всяко погибших: и рыбами съеденных, и в огне сгоревших, и прочие ужасы кошмарные... Он тогда прямо на панихиде на весь храм: «Жабой удушенного протодьякона Николая»... Потом ещё настоятель разборку как всегда устроил...
– Лихие 90-е! Иначе не скажешь! Тогда дисциплинку промеж нас ещё не навели. Ну, а теперь что тут делать? Глеб... Вот у меня, тоже с женой не вышло, но нормальный вариант нашёл же! Девка молодая, симпатичная, сексуальная, дочь управленца, вся из себя образованная-интеллигентная. Ну ты видел... И меня папаша её на хорошее место определил! В такую фирму не всякого возьмут ещё! Как люди жить будем, а послужить на праздник я куда- нибудь съезжу, если захочу...
– Ну, всё же у тебя теперь второй брак - по канону тебе служить нельзя... Не, я понимаю, Коль, не смотри на меня так... И вообще... А Глеб в монастыре спасается...