Британский лев на Босфоре

и курс на гибкое статус-кво

Встал вопрос о преемнике. Многое говорило в пользу Джорджа Каннинга: опыт в делах внешней политики (кроме руководства Форин Оффис он побывал на посту посланника в Лиссабоне); парламентский авторитет; красноречие; связи с торгово-промышленными кругами (представительство интересов торговой столицы страны, Ливерпуля, в палате общин); давнее, с университетских времен, знакомство и близость с премьер-министром лордом Ливерпулом, — все это повышало его шансы. Но существовали обстоятельства иного свойства: неприязнь тогдашних «твердолобых» в собственной партии тори (а к их числу принадлежал и «железный герцог» Артур Веллингтон), подозрительность и враждебность короля Георга IV.

Последнее объяснялось обстоятельствами не только политического, но и личного свойства. Георг IV вошел в историю как «пьяница, обжора, двоеженец и растратчик народных денег». Это — характеристика видного писателя Ричарда Олдингтона. Несколько смягчала вину Георга, в глазах среднего британца, его страсть к крикету и скачкам.

В личной жизни Георгу не повезло. Смолоду он тайно женился на девице Фицгерберт. Отец пришел в ужас, узнав о подобном мезальянсе. И принц вторично обвенчался, на этот раз с одной из «страхолюдных княжен» (выражение самого жениха), которыми изобиловала Германия. В день бракосочетания жених напился до такой степени, что братьям пришлось держать его под руки у алтаря — иначе он рухнул бы к ногам пастора. Вскоре после рождения дочери супруги расстались; Каролина уехала на континент, и оба пустились во все тяжкие…

Прошло больше двадцати лет. Каролина весело проводила время. Но с воцарением Георга IV она вспомнила, что стала законной королевой, и отправилась в путь, намереваясь короноваться в Вестминстере.

Георг объявил потрясенным министрам, что намерен возбудить бракоразводный процесс — как полагалось для особы его ранга — в парламенте.

Большей приманки для жаждавшей власти либеральной оппозиции и быть не могло. Некоторые министры, в их числе Каннинг, занимавший скромный пост, вышли в отставку, не желая быть причастными к скандалу. И, под «непрекращающееся кошачье завывание клеветнических листков, сопровождаемое ужасающе-вульгарными карикатурами» (Р. Олдингтон), процесс начался. Открылись факты, которые невозможно было оправдать. Кабинет Ливер-пула, пытавшийся защитить короля, зашатался. Его большинство в палате общин сократилось в угрожающей степени. Правительство покинуло монарха в беде; дело прекратили; единственно, чего удалось добиться — так это выдворения строптивой Каролины назад на континент.

Георг не забыл и не простил нелояльного, как ему представлялось, поведения Каннинга в тяжелый для него час. Его неприязнь к парламентской системе после судебного испытания превратилась в отвращение. Случалось, он делал иностранным дипломатам признания, кощунственные в устах конституционного монарха: «Я скорее стал бы чистильщиком сапог, чем членом этого отвратительного парламента». Доротея (Дарья) Христофоровна Ливен, супруга российского посла (и сестра будущего шефа жандармов А. X. Бенкендорфа), дама, хорошо осведомленная не только в лондонских светских, но и в политических делах, хозяйка влиятельного салона, непременный участник кружка, именовавшегося «королевской камарильей», приводит следующий отзыв Георга о Каннинге: «Это мерзавец, которого я ненавижу все больше с каждым днем».

Резкость суждений, к которой прибегал Каннинг, характеризуя как лидеров оппозиции вигой, так и безликих членов собственной партии, притом не только в речах, но и, что особенно обижало, в эпиграммах, отнюдь не способствовала его популярности среди коллег. Говорили, что с каждым значительным выступлением в палате общин число его врагов увеличивается. И все же Каннинг одолел соперников; ему были вручены печати министерства иностранных дел. К руководству делами пришел опытный и широко мыслящий политик, который, в отличие от Каслри, не участвовал в мирном урегулировании 1814–1815 гг. и не питал склонности к совещаниям с континентальными союзниками (а таковыми формально числились Австрия, Россия и Пруссия).

Ситуация в самой Великобритании, расстановка сил в господствующем классе властно требовали активной имперской политики. Россия, Пруссия, да и вся Германия не для того сражались с наполеоновской Францией, чтобы превращаться в рынок для британской промышленной продукции. Державы Европы одна за другой огораживали себя высокой таможенной стеной и под ее защитой в той или иной мере шло развитие национальной индустрии. Пробиваться на их рынки стало труднее. Военный бум сменился в Великобритании чем-то вроде стагнации; 1825 годом датируют первый в истории мировой промышленный кризис. Трудности переживало и сельское хозяйство; в условиях объявленной Наполеоном континентальной блокады выращиваемое британскими фермерами зерно шло нарасхват, и цены стояли высокие. Теперь над сельским хозяйством нависла туча континентальной конкуренции. Английский историк Дж. Марриот описывает послевоенную Англию в мрачных тонах: «Дикая скачка цен угрожала разорением и промышленности, и сельскому хозяйству… Состоятельные фермеры, не говоря уже об их батраках, превращались в пауперов на содержании приходов; кредит терпел крушение; банки повсеместно переживали тяжелые времена. Не лучше обстояли дела в промышленности. Экспорт падал, тысячи работников, особенно в угольной и металлургической отраслях, были вышвырнуты с производства. Нужда рождала беспорядки».

В августе 1819 г. громадный митинг рабочих, требовавших всеобщего избирательного права, на поле Св. Петра близ Манчестера, был разогнан кавалеристами, зарубившими множество людей. В Великобритании в 30-е годы зародилось первое организованное движение пролетариата — чартистское. В высших кругах тревожились. Р. Каслри свидетельствовал в одном их своих циркуляров: «Энергия государства должна быть направлена целиком на объединение здравомыслящих людей в защиту существующих институтов, на подавление предательских настроений и недовольства, со всей определенностью проявляющегося и распространяющегося в низших классах».

Рознь царила и «наверху». Промышленная буржуазия, сказочно окрепшая и обогатившаяся за ^двадцать с лишним военных лет, пребывала на задворках государственных дел. Страной по традиции управляли лэндлорды, опираясь на архаическую систему выборов. Промышленники рвались к власти и думали достичь этого, перекроив карту избирательных округов, приведя ее в соответствие с жизненными реалиями. Ни один здравый ум не мог объяснить, почему Манчестер, индустриальный брат торгового Ливерпуля, не имел парламентского представительства.

Тори, — Каннинг в том числе, — как выразители интересов крупных землевладельцев, противились реформе. Но чтобы погасить недовольство, они должны были в максимальной степени учитывать экономические интересы промышленников, захватывая для них все новые и новые рынки. Каннинг, в течение нескольких лет представлявший в палате общин Ливерпуль, основательно познакомился с настроениями «торговых классов» и умело служил им, заняв свой высокий пост.

Новый руководитель внешней политики Великобритании скоро прослыл в Европе нарушителем спокойствия и потрясателем основ. Игнорируя протесты континентальных монархов, он повел дело к признанию самостоятельности восставших против испанской короны латиноамериканских колоний, обеспечив в них значительные преимущества британскому капиталу.

Радужные перспективы открывались перед Великобританией и в Греции. Самоудаление российской дипломатии из Османских владений сыграло наруку Лондону. Именно Форин оффис воспользовался ситуацией «ни мира, ни войны», создавшейся после отъезда из Стамбула Г. А. Строганова вместе с персоналом миссии. К. В. Нессельроде не раз подчеркивал, что в Греции нет ни русских агентов, ни волонтеров, в доказательство стремления Петербурга действовать только сообща. Никто не оценил принесенных жертв. Покинутые греки обратились к Каннингу. В Англию прибыли делегаты временного правительства И. Орландос и А. Луриотис с просьбой о займе. Финансовым кругам Сити ситуация представлялась рискованной, — как никак, «бунтовщики», и в случае подавления восстания — с кого спросить деньги? Все же банкирский дом Лонгем, О'Брайен и Ко взялся за размещение займа в 800 тыс. фунтов стерлингов. В Греции это было воспринято как ободряющий сигнал.

25 марта 1823 г. Каннинг объявил о признании греков воюющей стороной. Сам он объяснил свой шаг соображениями практического свойства: вооруженные суда повстанцев хозяйничали в Эгейском море; их капитаны, не искушенные в тонкостях международного морского права, задерживали не только турецкие, но и прочие, в том числе британские суда. «Турки не способны обеспечить безопасность британской торговли, — так объяснял свой шаг перед дворами Каннинг. — Следовательно, мы должны были рассматривать греков либо как пиратов, либо как воюющую сторону». Понятно, что расправляться с борцами за свободу как с морскими разбойниками, не годилось, и вот последовало признание, — таков был смысл объяснений руководителя внешнеполитического ведомства.