Британский лев на Босфоре

Тогда, в 1833 г., недолговечность подписанного документа не предвидели ни в Петербурге, ни в Лондоне. Налицо был оглушительный провал британской дипломатии и взлет российского влияния в Константинополе. Пальмерстон тяжело переживал случившееся, признавая даже через несколько лет: «Верно, что Россия тогда единолично предотвратила занятие Константинополя Ибрагимом или по меньшей мере общий провал в результате его наступления. Смею думать…. что никакой британский кабинет в любой период английской истории не совершал столь великой ошибки во внешних делах, как кабинет лорда Грея, отказав султану в помощи и покровительстве».

А пока что ему приходилось не сладко. В Англии набирала силу русофобская кампания, печать и оппозиция в парламенте набросились на правительство, обвиняя его в слабости и некомпетентности. «Таймс» мрачно предрекал: «Осторожная процедура, обеспечение позиций шаг за шагом, долгое время проводимые королевским кабинетом, скоро будут оставлены». Австрия, по словам газеты, готова «войти в долю» с Россией, — и тогда возродится курс Екатерины II. В Турции царит разброд: «Заговоры и козни возникают еженедельно; отсутствие талантливых лидеров обрекает ее на бесплодие». Заканчивала газета на грозной ноте: «Наш настоятельный долг — готовить нацию к войне».

Предавалась размышлению на эту тему и влиятельная консервативная «Морнинг пост»: «Мы не в состоянии решить, следует ли считаться с возможностью быстрого начала военных действий против России». А пока что «непрерывные рулады правительственных фанфар» призваны отвлечь внимание общественности от «немощной политики лорда Пальмерстона… Одно очевидно — ничто так не способствует ускорению разрыва нашей страны с Россией, как продолжающаяся в полуофициальной прессе кампания клеветы, поношений и угроз».

В другой раз газета обратилась к своего рода аналитическому обзору кризиса 1833 года. Русские добились мира, который обеспечивает султану корону «хотя бы на сезон». «Мы, как и наши современники, с беспокойством следим за установлением российского верховенства», хотя «Россия имела полное и неотъемлемое право заключить договор». Заканчивалась статья выпадом против правительства: «Наши министры вручили Турцию России». Некоторые парламентарии переходили в своих обвинениях по адресу кабинета всякие границы здравого смысла: «Теперь в руках России Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари — тот же Константинополь, — восклицал в полном запале один из ораторов оппозиции. — Завтра русские захватят крепости на Дарданеллах, и понадобится миллион фунтов стерлингов, чтобы выдворить их оттуда». О степени знакомства с Россией свидетельствовали следующие слова: «Пройдет немного лет, и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом с таким же искусством, что и цивилизованные люди». Следует, не мешкая, начать войну, подняв против России Персию, с одной стороны, Турцию, с другой, Польша не останется в стороне, и тогда страна «рассыплется как глиняный горшок».

Нападки, которым Пальмерстон подвергался в печати и парламенте, задевали его самолюбие и побуждали действовать энергичнее, а порой и круче. Девятый вал антирусской истерии ему помогал, создавая столь излюбленную им атмосферу крупного конфликта и возможности для шантажа. Османское правительство заключило договор под жерлами русских пушек, заявил он Ливену: «Это обстоятельство столь явно, а британские интересы в Леванте столь очевидны, что Англия не может считать его существующим». Договор превращает Порту в вассала России.

Нессельроде в объяснениях с британским кабинетом прикинулся сперва наивным, уверяя, будто подписанный в Ункяр-Искелесси документ ничего не изменил и «служит исключительно констатацией факта закрытия Дарданелл для военных флотов иностранных держав, системы, которой Порта придерживалась во все времена». Неудобно вице-канцлера империи уподоблять страусу, прячущему голову в песке, но сравнение напрашивается само собой: дворы быстро разведали содержание секретной статьи, запиравшей проливы с одной стороны и позволявшей русским кораблям подплывать под стены сераля. Эти объяснения были в Лондоне, да и в Париже отменены.

14(26) августа последовала грозная английская нота Порте (к которой присоединились французы): оба правительства объявили, что свободны действовать в зависимости от обстоятельств «как будто бы упомянутого договора не существует». Стамбул пытался дать объяснения: он волен заключать любые международные акты: у него одна цель — сохранение спокойствия, в чем заинтересованы все державы; договор служит интересам Высокой Порты и не заключает в себе ничего агрессивного.

16(28) октября последовал англо-французский демарш в Петербурге. Нессельроде, явно по указанию сверху, ответил в несвойственной ему решительной манере: договор подписан и будет выполняться, «как если бы заявления, содержащегося в ноте, не существовало». Еще два месяца продолжался сердитый словесный и письменный обмен упреками. Морские державы остались при своих протестах, а Россия и Турция — при договоре. В МИДе торжествовали: «Обвинения Англии и Франции против России отвергнуты; их удел — бессильная ревность и ненависть».

Петербург испытывал глубокое удовлетворение: юг России был обеспечен от вторжения незваных пришельцев, и в этом заключался несомненный положительный смысл документа. Царские сановники полагали, что договор явится отправной точкой для нового усиления их влияния в Османской империи. Его цель, по словам Нессельроде, заключалась в том, чтобы навсегда положить предел «нерешительности Порты при выборе союзников», узаконить формальным актом право вмешательства России в случае осложнений, похоронить честолюбивые планы Мухаммеда-Али вблизи российских границ. Взаимопомощь предусматривалась на случай агрессии — договор носил оборонительный характер. Таковы были субъективные замыслы, оказавшиеся нереальными: через несколько лет обнаружился явный крен Турции в сторону Запада.

Ункяр-Искелессийский документ не был выгоден одной России. Порта извлекла из него немалую пользу. Непосредственная угроза со стороны Египта была пресечена, положение османского правительства упрочено. Россия пошла на сокращение более чем наполовину военного долга. Ее войска были досрочно выведены из Дунайских княжеств и крепости Силистрия. Известная стабильность позволила, не опасаясь крупных внешних помех, приступить к осуществлению реформ, инициатором которых был Мустафа Решид-паша. Было проведено упразднение архаической военно-феодальной системы землевладения; учреждение министерств европейского типа (в том числе иностранных дел); введение нового административного деления; лишение губернаторов права на содержание собственного войска; открытие общеобразовательных светских школ и офицерских училищ и многое другое.

Венцом нововведений явилось провозглашение в парке дворца Гюльхане составленного Решид-пашой указа (хат<-и шерифа) 3 ноября 1839 г. с программой реформ был соблюден весь исламский ритуал: астролог сообщил, что звезды благоприятствуют преобразованиям; мулла вознес молитву аллаху; были принесены в жертву бараны. Под грохот пушечного салюта юный султан Абдул-Меджид собственноручно перенес свиток с текстом указа в священные покои, где хранился плащ пророка Магомета.

Хатт-и шериф, нареченный гюльханейским, провозглашал неприкосновенность жизни, чести и имущества подданных султана; свободное распоряжение собственностью; упорядоченную систему налогообложения и набора войск; сокращение срока солдатской службы до 4–5 лет; отмену системы откупа налогов, при которой, как признавалось в указе, «гражданское и финансовое управление известной местности попадает в железные руки самых жестоких и алчных страстей, ибо неблагонамеренный откупщик заботится лишь о собственных выгодах». Гюльханейский акт не делал различия между мусульманами и христианами: императорское «благорасположение и льготы распространяются на всех наших подданных без различия вероисповедания или секты». Тем самым по букве закона прекращалось бесправное существование христианской райи (райа по-арабски — стадо).

Мы еще не раз будем писать о рытвинах и ухабах на пути реформ в Османской империи. Экономическая отсталость, социальная неподготовленность общества, мусульманский фанатизм толпы, твердолобое упрямство духовенства и т. п. воздвигали стену перед преобразованиями. Немалой преградой являлись и многочисленные военные конфликты. Договор в Ункяр-Искелесси создал передышку, которую реформаторам удалось использовать, хотя и не в полной мере. Добрые отношения с Россией Решид-паша объяснял «политическим искусством государства, которое полностью занято своими внутренними делами и необходимыми преобразованиями».