Британский союзник 1947 №38 (271)

Розов обернул зардевшееся кумачом лицо, потер аккуратный пробор на голове. Так бывало всегда, когда попович не решался говорить о чем-либо.

— А чего тут... На станции был я. У заведующего ссыпным пунктом узнал, что семена повезут завтра в Игумново. Чтобы сеять на нашей земле. Вот утром и надо обоз встретить да проверить, в сохранности ли везут кооператоры эти семена, да мануфактуру, да керосин. Что-то долго ты у доктора, — обратился он в свою очередь к Осе. — Мы уж подумали, что женился там в городе, или же в начальники тебя произвели. И где Симка остался?

— А что думать, — отрезал, злясь почему-то, Оса. — Дороги-то вон какие... Симка в Андроново, а я в Красилово завернул. Похлебал кислых щей с грибами у родителей, переоделся в шинелишку и ушел тут же... Все чудилось — кто-то следит за домом. По гуменникам уходил, будто с покражей за плечом. Это из своего-то дома!

— Что чудится всегда, это верно, — подхватил Розов. — Помнишь, пришли мы к моему отцу. Моемся в баньке, а маузер в руке вроде мочалки. Пили чай, и тоже уши наготове, где-то скрипнет — так и подскочишь. И тоже не до сна.

Его перебил Кроваткин, сурово глядя на Розова:

— На «Дарью засори проруби» наведался я в Игумново. Домой не пошел — мало ли, сидит кто на чердаке. А завернул через овин к сестре, что за Федькой Клязьминым. Говорю ей: сбегай к моим. Принеси полегче пальто вместо этой вот «сибирки». А Федька мне на дверь показал. Не то, дескать, властям...

— Из карабина бы его, — выругался Срубов, скрипнув скамьей. — Клязьмины и всегда-то в агитаторах ходили.... Санька вот только не пойми за кого... И тех честит, и этих.

— Сестру пожалел, — забормотал снова Кроваткин. — Заплакала, умолять стала меня. Ну и ушел я. Не сворачивая домой. Думаю, и верно — Федька найдет милицию. А зато вот так, в «сибирке», — пошлепал по коже шубы. — Парюсь...

Запустил пальцы за ворот мятой и грязной рубахи, поцарапал себя с наслаждением:

— Блох развел... Весь зачесался. В этой баньке бы помыться с веничком.

— Помойся, если котел треснул! — засмеялся Срубов.

Оса тоже подумал о бане и тоже поскоблил за лопатками:

— Как уедем — так в первом же городе помоемся.

Он поднялся, прошел в баньку, где пахло березовым листом, сыростью. Здесь, на полке, в нижних рубахах играли в карты Мышков, Растратчик и еще третий с льняными волосами, с усиками, одетый в поддевку серого шинельного сукна, яловые сапоги. В нем Оса признал Никиту Ваганова, сына торговца из деревни Ополье. Перед революцией, в зимы, не раз приезжал к ним в Красилово на розвальнях. А в розвальнях постукивал на ледяных ухабах дороги деревянный сундучок чаще с женским товаром: бусами, тесемками, веерами, душистым мылом, цветной швейной бумагой, платками, ландрином. Как овцу к соли, так и девок деревенских манило к этому сундучку. Обступят, бывало, со всех сторон, а он только покрикивает, да посмеивается, да пощипывает девок за бока. Был он парень с приятным лицом, бойкий, прибаутник и картежник заядлый. Поторговав, искал себе приятелей на карты, на вино. Нередко уезжал из деревни с пустым сундучком и с пустыми карманами, но с гиком, с матерщиной, а то и с красным от крови, разбитым в потасовке носом. Как уж он выкручивался потом перед своим отцом — строгим и набожным человеком, какой-то дальней родней Жильцову! В гражданскую войну Никиту тоже призвал волвоенкомат. Но он укрылся на Воробьиной мельнице. Потом вдруг пропал — оказалось, с десятком других дезертиров клюнул на амнистию, объявленную Советской властью, и вышел из леса. Сколько-то посидел в лагере, а потом все равно записали его в красноармейцы, услали на какой-то фронт. И вот он — как гриб, вырос в лесу.

— Тентиль-ментиль, — закричал Никита, вскакивая с полу по-военному. И даже честь отдал, как положено перед командиром. — Прибыл по вашему приказанию...

Выговаривает «о» круто и долго, картавит. Не любит его Оса за то, что нежностей телячьих много в сердце лавочника, всегда лезет обниматься, целоваться. Вот и сейчас охватил Осу за шею, потянулся губами. Оттолкнул его Оса, проворчал сердито:

— Чай, не девка я тебе. Расскажи лучше, отчего приобрел.

А сам в душе рад появлению Никиты. Как-никак, ищет, значит, он утешения в банде, помнит о них.

Никита не обиделся, снова присел на лавку рядом с Мышковым.

— Воевал, — хлопая картой, ответил он, — за Советы воевал на польском фронте. А тут письмо получил, будто у родителя реквизировали излишнее зерно да еще трибуналом пригрозили. Обиделся очень. Перешел сначала к Петлюре, в Луцке к полякам попал, вывезли меня в Брест-Литовск и Варшаву, потом вот освободили. Приехал я домой, посмотрел, своими глазами увидел пустые сусеки, да и в лес подался. Обиделся я очень, — повторил он, заглянув в карты, — так-то не злой, а тут все кипит. Семья красноармейца, а они контрибуции да конфискации...

— Какой же ты красноармеец, — фыркнул Оса, — ведь ты дезертир.

Никита промолчал.

Пришел Розов, принес кусок вареной рыбы да горбушку хлеба.

— Вот все, — сказал, усаживаясь рядом. — У самих ничего не осталось. Ну, да завтра заглянем в деревни, пошарим в клетях у мужиков.

— И на том спасибо.

Оса, разламывая хлеб, уставился в черное окно, на склон, с которого свисали березы. Сквозь плохо прикрытую створку окна глухо доносился шум воды на камнях у плотины.

Удивляло Осу, что молчал Мышков. Равнодушно кидал карты, двигал желваками скул. Его, Ефрема, и не замечал. Костлявые плечи, облитые тусклым светом свечей, дергались, будто кусало его комарье, раньше времени наплодившееся в болотах.

— Что ж это ты, Мышков, не спрашиваешь меня ни о чем? — не выдержал наконец Оса. — По твоей же прихоти я ходил в город.

— А чего там спрашивать, — не повернул головы Мышков, — слышали мы уже. В дыру — наши надежды.

И тоже хлопнул картой по доске.

— Что это за продналог там выдумали большевики? Не говорил доктор? Будто свободная торговля.

— Говорил, — повалился Оса на лавку. — Разрешат мужику торговлишку.

Заговорил теперь Розов, постукивая ладонями по жирным ляжкам, обтянутым щегольскими синими галифе:

— Папаша мой толковал на этот счет. Где-то услышал, узнал. Дело такое: вот, к примеру, посадишь ты, господин Мышков, картошку в землю. Даст эта «матка» куст новых хороших картошин. Их в короб, а «матку» в сторону, а то и под каблук с хряском. С хряском, — добавил с удовольствием он. — Так и тут. Поторгуют торговцы, а их потом на конфискацию под каблук. Большевики зря воевали, что ли? Не за торговцев же свободных. Не промахнутся, не ждите, господин офицер.

Мышков отшвырнул карты озлобленно. Накинул на плечи китель, чуть не бегом направился в предбанник, сказал, наверное, Срубову:

— Пойду гляну на лошадь. Овса еще добавлю.

— Давай, — прохрипел Срубов.

Немного погодя с тоской в голосе стал вспоминать:

— Это, бывало, поедешь в уезд за бакалеей — в Никульском остановишься в трактире. На постоялом дворе хозяин был, помните, тот самый Калина. Выскочит всегда встречь с поклоном. А ты ему: «Мне водки, а лошади — овса...»

— Калина знал, что надо делать, — вставил Кроваткин.

Завозился Растратчик, стал тоже щелкать пуговицами измятого френча.