Британский союзник 1947 №38 (271)

— А где же сейчас его дядя, этот самый Матвей Кроваткин? — спросил Костя.

— В банде, — ответил кузнец. — И Павел Розов, сын нашего батюшки отца Иоанна, в банде, и Срубов Васька...

— А банда где?

— Если бы знать...

Старик теперь нахмурился, постукал сухим кулачком по столу:

— Ищут их... Уже который год.

— А может, даже сейчас кто-то из них в селе на ночлеге? — по-прежнему простодушно спросил Костя. — У родных?

— Да, может быть, и так, — согласился кузнец, а Анисья торопливо перекрестилась и посмотрела в окно.

— Да, может, и так, — повторил старик, — были они в последний раз у своих: и Васька, и Розов... Вроде как заглянули только и подались в лес.

— Давай-ка, Ваня, уложу я гостя, — не выдержала разговора Анисья. — Ну-ка, ночь ведь.

— Только следить за ними опасно, — словно не расслышав, продолжал старик, — не дают следить. Злы на всех. Да и как не быть злыми — отнято столько домов, земли....

Он глянул на низкий потолок своей покосившейся избы, улыбнулся:

— Вот мою бы избу хоть кто отобрал — рад был бы. Никак потому что не выберусь из нее, из этой гнилушки. Всю жизнь о новой избе мечтал я с Мурой, ну с женой своей, стал быть. А поставить так и не хватило заработка. Даже крышу не могу залатать стояще. Напихаешь в одно место ржаных снопов, а тут же продавишь дыру в другом. Глянь-поглянь — в сенях потекло, залатаешь там, глянь-поглянь — над кроватью закапало. Из сил выбился... Недавно на собрание-то приезжал Афанасий. Говорю ему: революция была, гражданская война была, на которой мой младший красным командиром, а изба моя так под сопрелой соломой и гниет. Смеется: поможем тебе новую избу сложить. Как вернется Никола из армии, так пусть в волисполком явится. Поговорим обо всем, и на порубку леса ордер выпишу, в каком захочет квартале. Вот так...

Анисья отложила шитье и вроде бы первый раз улыбнулась с какой-то душевной теплотой:

— Верю я Афанасию Власьевичу. Вот отец Иоанн в своей молитве нажелал бы нам добра — не поверила бы, хоть и верующая я очень. А Афанасию верю. Потому что у него у самого изба под соломой. И житница того и гляди раскатится. Знает, что такое «молочко шильцем хлебать», и обманывать не будет других бедных людей.

— Не будет, — подтвердил кузнец и закашлялся надолго. А успокоившись, дал команду сестре стелить на пол тюфяки гостю.

Костя вышел в хлев, а оттуда выбрался в огород. Село спало, накрытое серыми, в поблескивающей лунной ряби тучами. Кресты на куполах то вспыхивали, то гасли, как светлячки.

Тесно прижались друг к другу белокаменные дома сельских богатеев, в круг от церкви. Поблескивал пруд, прячущийся за погнутые изгороди. А у пруда, чуть в сторонке, сквозь голые сучья тополей, виднелся огромный каменный домина. Крыша его, скошенная под острым углом, крытая железом, сияла, как залитая оловом. Окна тоже поблескивали, и казалось — в доме горит множество свечей. Где-то вот здесь, у пруда, дезертиры во главе с Осой и Васькой Срубовым избивали командира продовольственного отряда. Здесь волокли пареньков рабочих и крестьянских семей. Здесь топтали их сапогами, жгли свечами под одобрительные вопли игумновских богатеев. Нет в живых тех пареньков — до сих пор льют слезы их матери да отцы. А убийцы смотрят на это небо в звездах, как и он, Костя, дышат весенним воздухом, о чем-то говорят. Где только?

Он вернулся в избу. Стаскивая с ног сапоги, спросил о том доме возле пруда.

— А это Кроваткина, — ответил старик, пристраиваясь для сна на голбце. — Как крепость все равно... Мне уж такой не построить. Да и не надо, — тут же добавил он торопливо и даже махнул рукой. — Уж как сын надумает. Две комнаты да горницу. Ну, разве зимовку еще да баньку. А то ведь всё в печах моемся, как дикари.

Костя лежал под дерюжкой, еще теплой от горячих кирпичей печи, и улыбался. Он думал об этих людях, которые встретились ему на пути. Один мечтает засеять всю землю, другой — построить избу. А он, Костя Пахомов, о чем мечтает, известно ли ему? Известно, — ответил сам себе. Перво-наперво — чтобы раз и навсегда кончились все банды и вообще весь этот грязный уголовный мир. Тогда бы он пошел в ткачи или же на тормозной завод. По утрам в толпе рабочих спешил бы к станку, не думая ни о «ширмачах», ни о «скокарях», ни о «наводчиках» или «наводчицах». А то в Фандеково уехал бы, к запашке своей, к своим желтым снопам, составленным в суслоны. И потекла бы спокойная и размеренная жизнь, без суеты и хлопот.

— Ай спишь, Костя? — послышался шепот.

— Пока нет еще, — отозвался негромко и не переставая улыбаться. — А что, дядя Иван?

— Беспокоюсь я только, — зашептал старик, вытягивая голову с голбца. — Вот вернется Николай, пойдет пешком со станции в Игумново. А тут встречь банда. Знают его и Розов, и Срубов, и Кроваткин. Знают, что с революции он в красных командирах. На побывку как-то приезжал в шлеме рогатом со звездой, в командирской шинели, с наганом на боку в кобуре со шнурком. Ну-ка столкнутся если в лесу?

Что он мог ответить ему на это? Откинул дерюжку, сел на тюфячке, вглядываясь в темноту, в очертания фигуры старика, озаряемой вспышками «козьей ножки». Сказал твердо и уверенно:

— Не беспокойтесь, дядя Иван. Пока едет Николай, Советская власть примет меры к выявлению и задержанию бандитов. Так что спите и не думайте зря о плохом.

2

Порой ветер приносил откуда-то запах гари, мерещились костры в лесу. Изредка гулко отдавался в окрестностях звук выстрела. То ли охотничье ружье, то ли винтовка в руках бородатого угрюмого бандита. Резкий крик на улице, плач из-за стен дома заставляли думать, что в селе появились чужие люди, — они, эти люди, принесли с собой страх, от которого и резкий крик, и этот придушенный плач.

Он успокаивал себя, но ощущение какой-то тревоги, нависшей над селом, не покидало. Бил молотом по раскаленному, неистово-синего цвета металлу, а все ждал: вот-вот этот бородатый и угрюмый с винтовкой в руке по-хозяйски шагнет через порог в кузню, где весело горит пламя в горне, где наперегонки покрикивают молоток и кувалда кузнецов, точно альт и бас какого-то оркестра. Шагнет, гаркнет на непонятном лесном языке и вскинет винтовку на сотрудника губрозыска, спрятавшегося под гримом сельского пролетария-молотобойца.

Но в кузню входили окрестные мужики, бабы. Они несли в охапке серпы и косы, топоры, вволакивали искореженные плуги, тянули котлы для пайки и клепки, звенели боронами. Потом садились на почерневший, обшарканный подошвами порожек, заводили долгие и мирные разговоры. Сквозь вонь домашнего самосада, хруст семечек, сквозь матерщину, плевки и сморкания:

— Скороспелку посажу нонче. Меру братейник отсыпал вчера.

— Паровой терочный завод товарищество у нас задумало, да что-то у них скудно дело идет... только-только еще поставили кирпичный завод. Топливо не заготовили вовремя. А теперь разлив, куда сунешься.

— На топливный трехнедельник норовят, а у меня — чай, всем известно насчет больного брюха.

— Нонче подъем воды мал будет. Не ахти снегу намело... Мост останется, и мне заботы нет для починки.

На подводе приехал то ли парень, то ли взрослый мужик, — из-за щетины не разберешь толком. К наковальне приволок борону без трех зубьев и, присев тоже на порог, стал пояснять:

— Наш толстосум Никодим Гусев придумал в своей риге тайный паточный завод. А меня в батраки нанял.

— Это при рабоче-крестьянской-то власти? — тенорком оборвал его Иван Иваныч. — И ты пошел гнуть хребет?

— Что поделаешь, Мурик, — вздохнул тот. — Думал, деньжишек даст на одежонку... А он выгнал вскоре же. Это потому, что я ему купоросом нечаянно брызнул на поддевку. Денег ни копейки не дал, а только рваный хомут да вот эту борону... Думаю, пусть подклепает Мурик, а я продам соседу. Уже набивался в покупатели.

Костя ввязался в беседу. Похлопал по плечу заказчика, шутя сказал:

— Сделаем мы зубья, а тебя ограбит банда на обратном пути. Вот и плакали деньги.

Лицо собеседника осталось бесстрастным — цыкнул равнодушно к стоптанным подошвам сапог: