Бронепоезд No 14,69
Шрифт:
– - Они поймут. Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул... плачет!..
– - Может и со страху плакать.
– - Не сикельди. Главное разъяснить надо жизнь человеку. Без разъяснения что с его спросишь, олово!
– - Трудно такого японца найти.
– - Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.
Матрос привстал на цыпочки и глянул в толпу:
– - Ишь, сколь народу. Может и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?
Знобов вздохнул:
– - Найти трудно. Особенно мне. Совсем
– - Таких теперь много...
– - Иначе нельзя. По тропке идешь, в одну точку смотри, а то закружится голова -- ухнешь в падь. Суши потом кости!
Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом; молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки; пели шпорами серебро-галунные атамановцы.
В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал полосы. В бухте, как цветы, тканые на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков...
– - Бардак, а не Рассея!
Матрос подпрыгнул упруго и рассмеялся:
– - Подожди, -- мы им холку натрем, белым-то.
– - Пошли?
– - спросил Знобов.
– - Айда, посуда!
Они подымались в гору Пекинской улицей.
Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком и маслом.
Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.
Знобов сказал:
– - Хохочут, черти. А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухнул он взял.
Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул:
– - Кому как!
Похоже было -- огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома и даже на море.
Видно было, как за блестящими стеклами кафе, затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо коньяк, точно укалывая себя стаканами. Плечи у них были устало искривлены и часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.
Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.
Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному, из-за далекой овиди -- тонкой и звенящей, как стальная проволока, -- задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.
– - Не боишься шпиков-то?
– - спросил он Знобова.
– - Убьют.
Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
– - А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу
боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.Он ухмыльнулся:
– - Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
– - И сами тоже хватили.
– - Да-а... У вас арестов нету?
– - Троих взяли.
– - Да-а?.. Иди к нам в сопки.
– - Камень, лес. Не люблю... скучно.
– - Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо -- Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно. Придется нам в город итти.
– - Надо.
II.
Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвее ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
– - А вы часто приходите, товарищ Знобов, -- сказал Пеклеванов.
Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:
– - Народ робить хочет.
– - Ну?
– - А робить не дают. Объяростил народ, меня... гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.
– - Мы вас известим.
– - Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей...
– - Пройдет.
– - Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.
– - Прекрасно.
– - Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.
– - Пошлем.
Помолчали. Пеклеванов сказал:
– - Дисциплины в вас нет.
– - Промеж себя?
– - Нет, внутри.
– - Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.
Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.
Матрос протянул ему руку пожал, будто сок выжимая, и вышел.
Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:
– - Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего -- тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?
Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:
– - А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь...
У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:
– - Как же, думаем... Меры принимаем.
Знобову вдруг стало его жалко.
"Хороший ты человек, а начальник... того", -- подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.
На столе -- большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке -две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.
"Птичья еда", -- подумал с неудовольствием Знобов.
Пеклеванов потирал плечом небритую щеку -- снизу вверх.