Былые

— Кое-кто приехал забрать вас домой.

В оживленном беспорядке никто не заприметил, как с другой стороны поезда выскользнул Сидрус. На теневой стороне он переоделся и переобулся, а затем про шел позади вагона охраны, чтобы влиться в счастливую толпу. Кто-то сунул ему в руку кружку теплого пива, а остальные плясали вокруг поезда и аплодировали Мерину, махавшему с подножки поезда. Сидрус наблюдал, как его добыча садится в сиреневую машину. Видел дежурные поцелуи и рассмеялся. Все прошло не совсем так, как он хотел, а даже лучше. В лесу он позволил эмоциям возобладать и не дотерпел. Он хотел крови, но так много ее не ожидал. Ожидал он, что партия Измаила после первого же выстрела подожмет хвост и сбежит в лагерь. Чтобы дальше Сидрус выхватил из них циклопа и медленно изрезал в недрах Ворра. Но они сражались до горького конца. Гуано летучих мышей, найденное в пещере, сработало идеально, так что он откинулся и наблюдал, как две цепи людей решетят друг друга трассирующими зарядами. Тернистая роща стала добавкой. Вмешался он только дважды, когда казалось, что лучшие стрелки снимут Измаила. Этого он допустить не мог. Он бы не простил себя за то, что позволил ему столь легкую смерть. Лимузин тронулся, а он хлебнул приветственного пива и задумался об ожидающих его удовольствиях.

Глава тридцать третья

После первого часа палец отца Тимоти начал кровоточить. Чернила из сахарной воды помогали остановить кровь всякий раз, как он окунал его в раствор, но трение от писания по твердому камню брало свое. Когда отвалился ноготь, боль стала невыносима. Он стоял на четвереньках, а Модеста уселась выше и наблюдала за каждым движением с последней ступени каменной лестницы, ведущей к двери в потолке, что выходила в непокрытую скорлупу разрушенного дома. Модеста надиктовывала послание нескончаемой проповедью, которую он записывал слово в слово. Многие из этих слов он никогда не слышал прежде, так что ей приходилось проговаривать их по буквам. Это ее раздражало, зато ему давало время передохнуть в перерывах. Солнце косило лучами в прямоугольное отверстие над головой, а откуда-то снизу поднималось переливающееся свечение — из какой-то более открытой пещеры, полагал он. Плоская каменная поверхность сияла там, где покрылась влажными и частично невидимыми словами. Первые фразы были прозрачными, но чем больше он писал, тем пуще они матовели от крови. Модеста из-за этого была вне себя от радости и диктовала с таким удовольствием, какого он за ней еще никогда не замечал. Голос, как и тело, достиг новой зрелости, и его резонанс плясал в пульсирующем озоном воздухе, которым дышало море. Тимоти поморщился от боли и поднял руку от незавершенной буквы, протянул ей, чтобы она видела ущерб. Надеялся на сочувствие или хотя бы передышку. Не дождался ни того ни другого.

— Почему ты прервался? Слово — «шелушить», через «е».

— Я больше не могу писать; палец отнимается.

Она рассмеялась и встала, руки уперлись в новый, отчетливый изгиб бедер.

— Ты будешь писать, потому что ради этого ты есть, это цель твоей жизни.

Бурливший под болью гнев встал в горле желчью.

— Как ты смеешь, ты, чудовище! Как ты смеешь меня третировать? Я тебя защищал, а ты меня принуждаешь к такому?

— Я отношусь к тебе соответственно тому, как ты был создан, не более.

— Я больше не могу, — содрогнулся он.

— Можешь и будешь, потому что должен, потому что ради этого живешь.

— Ради Бога! — вскричал он.

— Именно ради Бога, — сказала она, ухмыляясь свысока.

— Ты мерзкая мокрощелка, — воскликнул он с таким гневом, какого еще никогда не пробовал на вкус.

Ее смех был громче его ярости и заполнил соборные своды пещер.

— Именно, — сказала она и разорвала свое простое платье, просыпая, словно новорожденных бабочек, каскад пуговиц. Встала яркая, гордая и непокорная, задрав в вытянутых руках разделенную ткань, аки крылья. Он поднял глаза и увял под улыбкой ее женственности.

Он написал «е» в «шелушить» со слезами на глазах и комком в горле, казавшимся антрацитом. И так продолжал, подавляя кипящее внутри буйство чувств. Она выкликала новые предложения, и он не заметил, как она слезла и встала рядом. Взяла банку с уже побуревшими чернилами и громко плюнула в нее, на что он обернулся, вдруг оказавшись вблизи ее наготы. Она взболтала деликатным пальчиком воду, сахар, кровь и слюну и тяжело уставилась в его жалкие глаза.

— Я… я… просто хочу… — начал было он.

Она приложила мокрый палец к губам и цыкнула, затем показала на его раззявленный рот и быстро сунула в него палец.

— Так будет легче, — произнесла она. Эффект сказался почти мгновенно. Боль иссякла, а через тело пролилось тепло, сосредоточившись в чреслах.

— Теперь пиши, — сказала она, на сей раз мягче. Следила, как он отвернулся, понурился, не смея больше на нее взглянуть. В следующие часы он писал, ни разу не подняв головы на ее звонкий и чистый голос. Чтобы сконцентрироваться и отвести глаза, он все вспоминал последнее письмо Лютхена, повторял под нос фразы из него. Старый священник ошибся насчет Модесты, но теперь его строгие слова помогали, как молитва, разбавить ее ошеломляющее присутствие, дарили хоть какое-то ничтожное место, чтобы спрятаться.

Дорогой Тимоти,

Дорогой мой мальчик, мне очень жаль слышать о твоей потрясающей беде. Думаю, это дитя весьма отличается от того, что я сперва предположил, и я дал тебе плохой совет об обращении с ней. Важно уберечься от такого сильного потрясения. Разум — орудие с деликатным балансом, он может и отказать из-за таких переживаний.

Однако душа сделана из другого теста, а я не сомневаюсь, что твоя душа — стоическая и знает об опасностях, которые могут ей выпасть. Уверен, рано или поздно крещение все уладит, как только в сердце чада осядет сущность нашего Господа.

У меня нет сомнений: все, что гневает Модесту, развеется, стоит ей совершить паломничество в Ворр. Должно быть, чему-то в свернувшейся смеси ее туземной и чужеземной крови потребно воздействие великого леса. Твой труд теперь, когда она проходит через невинность к зрелости, станет фундаментом для спасения ее души.

Я буду ждать ее и тебя, когда вы придете в Эссенвальд. Буде же на пути другие трудности, если положение ухудшится или что-то еще помешает ей добраться сюда, обратись к «Римскому обряду» и святому Бенедикту и знай, что можешь противостоять ей следующим:

Sunt mala quae Ubas. Ipse venena bibas! [12]

Спасение ее души, спасение ее души. Злом меня да не искусишь.

Чашу яда сам да вкусишь! Спасение ее души. Чашу яда сам да вкусишь.

12

(Сатана) Злом меня да не искусит. Чашу яда сам да вкусит. (Лат.).

Глава тридцать четвертая

Он был у всех на устах. Куда бы Шоле ни шла. Герой Ворра, тот, кто сражался и выжил в ужасной битве. Спаситель города. Как же она гордилась.

Ей отчаянно хотелось увидеться с Измаилом, услышать все подробности из его уст, когда те не заняты более рьяным трудом. Был день его возвращения. Его первый день в городе, и она тосковала. Не могла уснуть из-за ожидания. Всю ночь выслушивала его поступь на лестнице. Воображала, как он прокрадывается в ее новую спальню с обувью в руках, как прежде. Стараясь не опуститься всем весом на скрипящую половицу. Эта Сирена станет держать его при себе. Удушит своим вниманием. Однажды Шоле ходила увидеть ее, пока его не было. Измаил упоминал о ее поездках в приют слепых. Каждую первую пятницу месяца она наносила туда визит с финансовыми дарами. «Благодетельница наша», — говорил он, и еще «слепая ведет слепых». Оба смеялись над ее причудами.

Пришел день очередного ее визита, и Шоле уже была на месте в сопровождении двух попрошаек, с которыми сдружилась у ворот в старый город. Она пообещала одарить такой суммой за час, какой они не заработают за день, если они пойдут с ней в эту пятницу. Белыш с сестрой согласились. Все трое поджидали у боковой двери клинического отделения в приюте для слепых. Шоле не хотелось упустить возможность, так что время она подгадала тщательно. Купила спутникам лимонное мороженое в бисквитных рожках. Редкое угощение для профессиональных попрошаек, отдававших всю свою добычу отцу. Теперь они торопились съесть лакомство раньше солнца. По рукам уже бежала липкая вода. Изнанку горла хватал холод.

Мимо проплыла сиреневая машина, и Шоле ожила. Это была ее затея, ее власть, все это не имело никакого отношения к Измаилу. Он никогда не узнает, никогда не увидит, что она сейчас делает. Он сидел в блаженном неведении на другой стороне города.

— Сейчас, — сказала она и схватила Белыша за рукав, подталкивая его с сестрой через тропинку к маленькой очереди у двери в клинику. Столь внезапно было движение, что вкусный лед вылетел из рожка сестры и мгновенно растаял на раскаленной мостовой. Обездоленная девочка не знала, что произошло и куда делось угощение, и горестно довольствовалась тем, что сосала промокший бисквит.

Когда шофер поставил машину прямо перед входом, Сирена проплыла в приют. До Шоле и липких детей в очереди ожидали еще пять человек. Все требовалось сделать как положено. Ей уже нужно было стоять у стойки.

— Не трогай их, иначе они еще больше заразятся, — громко сказала Шоле ошарашенной девочке. — И тебе вообще никого нельзя трогать, сама знаешь, что случилось вчера. Несчастная женщина, она всего лишь хотела тебе помочь.

По очереди прошла дрожь. Белыш повернулся к даме.