Былые

Бабушкин жемчуг жил в ее мыслях злее, чем когда-либо существовал на деле. Безупречное отсутствие по-настоящему ранило и превращало непонимание и неверие в гнев и презрение. Она возвращалась к Чакрабарти. В этот раз выставила скукоженному человечку ультиматум. Она хотела вернуть жемчуг любой ценой — и он поможет в поисках. Она сказала, будто «знает», что он непричастен к похищению сокровищ напрямую, но сможет найти причастного и избавить ее от хлопот общения с полицией. Если драгоценности вернутся, его репутация останется не задетой.

— Но, мадам, — сказал он всего раз перед тем, как он озвучила все последствия привлечения полиции и Гильдии лесопромышленников.

Пропало и многое другое. Включая чековую книжку для далекого и неиспользовавшегося счета со сбережениями, которые она припрятала и даже позабыла. Узнав, сколько денег испарилось, она навестила банк и закрыла все такие счета.

Тривиальная сумма в сравнении с ее настоящими активами. Но целое маленькое состояние для того, о чьих расходах и так хорошо позаботились. Она обеспечила ему ежемесячный доход. И что он мог делать — или делал — с таким количеством денег? Попроси он, она бы сама отдала их с радостью. Но нет, он избрал презренный путь и испортил все, что между ними было. А теперь помпезный вор требовал поклонения.

Ужин той ночью был фарсом. Несварение, поданное на серебряной тарелочке. Аппетит, покрошенный безукоризненными приборами. Весь тот день они не встречались до самого удара в гонг. Гертруда переживала в библиотеке над книгой, которую не получалось читать. Сирена тихо ярилась и втайне наслаждалась временем перед тем, как выдвинуть обвинение. Это показалось новой черточкой в и без того многообильном характере. Она подозревала в ней прямой генетический вклад Лоров и наслаждалась воссоединением с семьей. Измаил дулся и напивался до упаду. Через некоторое время виски и немалая усталость сообща перенесли осоловелый фокус с мести на Шоле. Он знал, что сегодня пойти к ней не может, но планировал быть там завтра же — а может, и впредь.

За столом его опьянение и похмелье проходили друг через друга и желали быть понятней его самого. Он вцепился в лакированное красное дерево и уставился в дымящийся суп. Гертруда попыталась поколебать ледяную атмосферу.

— Должно быть, ты впервые ешь сытно за всю неделю, — сказала она, отмахиваясь от молнии из глаз Сирены на другом конце стола. Измаил съел еще пять ложек и только тогда услышал ее голос.

— Тчно, — он попытался сосредоточиться на ее невесомом лице. Взглянул на Сирену, а потом быстро обратно в тарелку.

Гуипа деликатно раскладывал на боковом столике по идеально подогретым блюдам с золочеными каемочками цесарку и овощи. Подал на стол, затем отстранился, чтобы беззвучно нависать.

— Твоя любимая, — сказала Гертруда.

— Тчно, моя лбимая, — Измаил показал на Гуипа. — Он эт знает, — вдруг он увидел свою руку и указательный палец. — Вы не пврте, какая у мня есь сила, — он помахал рукой Сирене, аккуратно препарирующей свое мясо. — Ты не пвришь.

Он постучал пальцем по груди, словно пытался оживить миниатюрное сердце.

— Должно быть, ты очень важный человек, — ответила Сирена бесцветным голосом.

— Тчно, — снова воздел палец Измаил.

— Лучше ешь, пока не остыло, — сказала Гертруда, избегая бритвенной улыбки подруги. Измаил уставился на чопорный трупик на безупречной тарелке. В конце концов почти попал в рот тяжелой плюхой картофельного пюре.

— Пка не остыло, — прожевал он.

Гуипа разлил белое вино по бокалам на тонкой ножке, а часы наверху отсчитывали неизбежное вскрытие существования.

Молчание в столовой точилось только зубовным стуком стали по фарфору. Гертруда думала о Ровене, Сирена — о бабушке, а Измаил не справлялся с горохом и костями. Внезапно изрубленный остов его цесарки вылетел с тарелки вместе с потоком овощей.

— Блть, — чуть не сорвался он.

Гуипа подплыл, только чтобы его остановила поднятая рука Сирены.

Измаил дернулся с кресла, нависнув над тарелкой и столом в попытках вернуть беглую птицу. Дотянуться не получалось, цепкие пальцы только подвигали масляную грудную клетку на лишние дюймы вместо того, чтобы удержать. В своем усердии Измаил задел пиджаком бокал, тот разбился и разлился лужей в сторону Гертруды.

Внезапно и безо всякого предупреждения Сирена разразилась уничижительным смехом. Он прогремел по помещению и заразно напал на сидевшую с раскрытым ртом Гертруду, тут же подхватившую раскатистый хохот, который отказывался приглушаться ее накрахмаленной салфеткой. Измаил сдался и обмяк обратно в кресло, при этом стащив наполовину полный бокал Гертруды. Его премного озадачили завывающие женщины, и он обернулся за поддержкой к Гуипа, но тот пропал, тайком улизнув на кухню в самом начале веселья.

Смех шел на убыль, и Измаил решил снова взять бразды ситуации в свои руки. Он ссутулился вперед и торжественно поднял бокал. Женщины наблюдали за ним из-за салфеток.

— За прсуцущих дам, — важно сказал он.

Взрыв смеха, близкий к истерике, едва не вышиб его с места. Через пять минут, переведя весь звук и больше не хватаясь за ноющие бока, Сирена с Гертрудой наконец смогли подняться. Перед уходом хозяйка дома перенесла на его конец стола новую початую бутылку вина. Затем дамы переплели руки и ушли наверх. Той ночью Гертруда и Сирена не покидали друг друга, а Измаил так и не покинул стола. Дамы разделили постель и уплыли в сон посреди океана неприятностей на удивительном плоту утомленных смешков. Он же отключился и случайно всхрапывал, а шрамы на лице приклеились к столешнице сгустившимся жиром цесарки и выдохшимся вином.

Измаил не просыпался толком до двух часов пополудни следующего дня. В какой-то момент ночи он переполз от стола на диван по соседству, облегчившись в супницу, которую Гуипа не успел унести перед тем, как вечер потерял все приличия и он самоустранился. В одиннадцать пришло письмо с просьбой к Измаилу прийти в контору Талбота в девять часов следующего утра. Он сидел с энергичным письмом в вялой руке. К трем смог заставить себя дойти до туалета и теперь сидел на унитазе, привалившись к стене и наблюдая, как ванну наполняет дымящаяся вода. Его животный мозг думал и планировал наперед. Сегодня он увидит Шоле и будет роскошествовать в ее открытом и подвижном теле. Он соберет сумку и поставит тайком у боковой двери. После ужина покинет этот несчастный дом вместе со сменой одежды, чтобы утром направиться к Талботу сразу из комнаты Шоле полным жара и энтузиазма после ночи с ней. Гертруду с Сиреной он не видел. Знал, что они дома, — иногда слышал их хихиканье.

После ванны нарядился, осторожно причесался раз и другой. Он уже снова трезвел, и теперь легкий гул головной боли становился выносимым. К величайшему облегчению, при мысли о Шоле и о том, что она с ним сделает, у него была эрекция. Он готовился к новой жизни, и пусть здесь всем плевать, где он сейчас или где был, — теперь все ждало впереди. Эта ночь, завтрашний день и вся вечность станут его.

Глава тридцать пятая

Химмельструп рвал и метал. Он метался по кабинету, ругался и винил во всем Чапека, робко сидевшего на венском стуле. Винил его в провале лондонской миссии.