Царевна-Лягушка
Шрифт:
– Да.
Она расплакалась:
– На тебя бы ее надеть...
– Я согласен, лишь бы на тебе ее не было.
Она вытерла слезы.
– Слушай, - начал я, сочувственно помолчав, - объясни, наконец, почему ты в...
– Почему я в коже такой?
– Да. В таком, как сейчас говорят, прикиде. Расскажи.
– Твой отец ведь чудик?
– Еще какой.
– Мой такой же точно...
– Шизофреник?
– И шизофреник, и еще там что-то. Короче, полный психиатрический букет в одном флаконе. Он меня невзлюбил с самого детства, с той самой поры, когда я отказалась Василисой называться.
– Шизанулся?
– Да... И на чем ты думаешь? На идее профессора Сальваторе из "Человека-амфибии", то есть задумал людей в океан переселить...
– В наши дни эта идея не кажется шизофреничной. Я где-то читал, что через сто лет на земле от всемирного потепления будет жить несладко...
– И он об этом... Послушай, - застенчиво глядя, проговорила лягушка-Вика, - я есть хочу. Несколько дней не ела...
– И мухи во рту не было?
– Да...
– улыбнулась.
– У нас тут еда преимущественно древнерусская, - вздохнул я.
– Репа пареная, полба, сбитень... А насекомых совсем нет.
– Каких насекомых?
– Ну, ты, наверное, их ешь? Стрекоз, жучков всяких? Или сырую рыбу, как в океане?
– Шутишь...
– догадалась она и сглотнула слюну: - А колбасы копченой нет?
– Есть одна, - не смог я не улыбнуться скабрезно.
– Нет, спасибо, я еще не готова.
– А как насчет осетринки?
– Давай!
– хлопнула в перепончатые ладошки.
Я позвонил Соломону и попросил в счет будущего похода на Хозарею в пять минут доставить осетрины и вообще, всего того, что любят проголодавшиеся девушки. Через семь минут к нам постучались. Чернец Варрава принес корзинку, салфеткой вышитой прикрытую, и удалился, с трудом оторвав глаза от женщины-лягушки.
Вика взяла корзинку и удалилась на кухню, попросив меня не тревожить ее минут пятнадцать. Выждав некоторое время, я осторожно посмотрел в коридорчик, ведший к кухне, и сквозь полупрозрачную дверь последней увидел, что ест моя жена на полу, ест в обычной лягушачьей позе. Когда она вернулась в спальню и села передо мной, я, естественно, не смог не спросить каким это образом ей удается выводить из себя продукты пищеварения.
– Увидишь, - сказала она.
– Ну, естественно, не продукты а...
– Понял. А все остальное?
– Выслушаешь - узнаешь. А сейчас скажу одно - под шкуркой красавица я, как говориться, писанная.
– После этого заявления мне трудно будет слушать тебя внимательно. Может взять ножнички, чик-чик, и ну ее, эту шкурку, в микроволновку?
– Придет и этому время... На чем я закончила свой рассказ?
– Папенька тебе свои научные дела передал.
– Да, папуля отдал мне свои научные материалы, плод многолетних исследований. Постепенно я ими заинтересовалась, и со временем мне удалось сделать то, что ему не удавалось...
– Послушай, по-моему, тебе и двадцати нет?
– Двадцать есть. Я в МГУ поступила в четырнадцать...
– Понятно...
– голос мой сам по себе стал осудительным - терпеть не могу мальчиков и девочек, которые садятся раньше времени на студенческую скамью, как будто
– Ты о чем задумался?
– спросила, когда глаза мои потеплели от воспоминаний о смешливой Варьке, с которой мы когда-то усердно готовились в горизонтальном положении к выпускным экзаменам.
– Да так... Значит, ты вундеркинд, а я - Ванька-дурак.
– Насчет ума не знаю, но мужчина ты, кажется отменный...
– Это точно. Как это ты определила? У тебя есть опыт?
– Никакого. Я - девушка...
– Вот те на!
– Ты никак не даешь мне закончить.
– Сама виновата. Теперь вот сказала, что девушка... Разве после этого мужчина может что-нибудь слышать, кроме собственного вожделения?
– Это надо было сказать, чтобы ты понял, как я оказалась в шкурке. Постараюсь быть краткой. В институте - его сразу секретным сделали и перевели в закрытый городок - офицеры и ученые за мной толпами ходили, и отец понял, что дни мои, как научного сотрудника, сочтены. И предложил испытать только что изготовленный биологический скафандр третьего поколения, то есть БС-3. И я согласилась, потому что эти отовсюду горящие мужские глаза, сальные, раздевающие, стали мне отвратительны физиологически... Согласилась и скоро пожалела: через три недели после того, как я влезла в скафандр, один наш ученый случайно открыл, что снять я его смогу лишь через семь месяцев.
– Почему так?
– Все дело в этом составе, так называемом глюоне, который соединяет кожу со шкуркой. Через несколько недель он неотъемлемо связывается с нервной системой, да так тесно, что снять шкурку можно лишь после того, как глюон утратит свои свойства.
– Да... Наука - это наука. Черт те что и сбоку бантик. А как в болоте очутилась?
– Папина болезнь неожиданно обострилась. И он почти все забыл, кроме своих цифр, данных, отчетов, проб, испытаний. Он забыл, что я его дочь, и стал думать, что я обычная лабораторная лягушка...
– Невероятно!
– А что тут невероятного? У нас в институте есть один борец за права подопытных животных. Так он сказал отцу, столько лягушек тот убил после того, как на первом курсе мединститута вспорол первую.
– Ну и сколько?
– Вместе со своими лаборантами и помощниками 12666... Отца эти цифры поразили, особенно три последние, дьявольские. И скорее, не поразили, а помутили. Походив несколько дней в прострации, он вывел меня из бассейна, в котором я жила, посадил в машину, отвез к первому попавшемуся болоту...
На глаза Вики навернулись изумрудные слезы. Изумрудные, благодаря цвету ее кожи.
– И что?
– спросил я, чтобы она вконец не расплакалась.
– И с размаху бросил, хотя я плакала навзрыд и папочкой милым его называла...
– Так рядом с нашим болотом никаких автомобильных дорог нет...
– До вашего болота я добиралась много дней, не помню даже сколько. Если бы не ты, я бы пропала...
– Если бы не моего папани дурь. Хм... Получается, что одна дурь другую дурь вышибла. Значит, сколько, говоришь, осталось до освобождения от лягушачьей ипостаси?