Царевна-Лягушка

– Я по многим делам мастерица, - ответила Вика, - а если что по молодости лет не умею, то ведь ты меня научишь...

Я хорошо ее понял. Стать и все остальное у меня не из последней сотни, девушки на улице оборачиваются, а уж телефончиков и визиток, духами пахнущих, в карманах вагон и маленькая тележка. Правда, карманы те в Москве остались, да ну и бог с ними. У каждого мужика своя единственная баба, только найти ее надо, а я, похоже, свою нашел и карманы эти теперь мне без надобности.

В общем, я понял, что надави я немного, поплачься горько на одинокую свою мужскую долю, бицепс, наконец, напряги, и выскочит она из своей шкурки прямо мне на колени.

– Выскочу, только попроси, - сказала она, вуалетку свою поправив, - только без кожи.

– А как же ширинка? Ведь она легко открылась?

– Вокруг нее клеем не мазали, как ты не понимаешь...

– А... Ну ладно. Давай решать, как жить будем. Я себе, наверное в углу постелю, чтобы чего случайного не получилось. Ночью, например.

– Понимаю... Противна я тебе с этими бородавками...
– заплакала.

– Ничего ты не понимаешь! Представь, это я в лягушачьей шкурке. И если бы ты меня обнимать-целовать стала, а я не сопротивлялся, чтобы ты обо мне подумала? Конечно, что я маньяк какой. Да еще одна вещь. Я ведь за три с половиной месяца привыкнуть к тебе могу. Внешний вид - это ведь не главное. Представь, влюблюсь я в твое внутреннее содержание, сольется оно с внешностью, и потом я по нему тосковать буду...

– Понимаю... Ну что, давай, милый, спать?

– Давай.

8.

Вика улеглась на кровати, повздыхала тихонечко и затихла. Попив немного вина, покурив на балкончике, я сдвинул кресла и, помечтав, заснул. Поспал всласть, проснулся, чтобы добавить, и вижу на себе... кожу лягушачью. Вскочил опрометью, свет включил и тут же остолбенел - на кровати не лягушонка моя лежала, а девушка невиданной красы...

Не знаю, что со мной случилось, после того, как наши глаза впервые встретились. Наверное, что-то очень серьезное, потому что лечь рядом с ней я не сразу решился. Она, от потолка глаза оторвав, посмотрела так пристально, так емко, что я почувствовал себя Ванькой-дураком. Ванькой-дураком на спор девок портившим, Ванькой-дураком в печи-самоходке на турков ходившим, Ванькой-дураком папане-шизофренику малодушно подчинившимся. Конечно, все это осталось в прошлом, в этом не было у меня сомнения, но в будущее, волшебное сладкое будущее, лежавшее в моей постели, входить мне было страшно. С Люсей и Варей, последними моими женщинами было все просто, с ними я играл и наслаждался, с ними я был самим собой, потому что они были просто женщинами, знавшими, что они просто женщины. С ними я мог дурачится, быть Ванькой-дураком, быть самим собой...

– Не бойся, Ваня, я тоже простая женщина... И жена твоя преданная...
– раздался с кровати волшебной призывности голос, когда я уже решил вернуться в кресло, чтобы все хорошо обдумать вместе с бутылочкой "Малаги".

– Да больно красива ты и, видать, умна, если мысли читаешь...
– сделал я шаг к кровати.

– Я для тебя одного красива, а умна для нас. Да иди ж ко мне!
– протянула руки, груди ее обнажились, разрушив мгновенно стену, нас разделявшую. Я бросился к ней, она впилась мне в губы. Тут же все закружилось, и я попал в особое пространство, в котором были только она, я, радость и наслаждение. Потом она лежала рядом, на окровавленной простыне лежала, и счастливо смотрела в глаза. Я тоже счастливый и глупый, боясь, что все это прекратиться, и она опять скроется в своей лягушачьей шкуре, признался:

– Господи, как я тебя люблю...

На прекрасное ее лицо набежала тень.

– Что такое?
– обеспокоился я.
– Что-нибудь не так?

– К рассвету я должна буду одеться...

– Я найду тебе какое-нибудь платье.

Она грустно улыбнулась:

– Платьев у меня миллион. К рассвету я должна... должна надеть свою шкурку.

– Понятно, - помрачнел я, представив, как выйду с лягушкой к завтраку, как ехидно улыбнется Петр, оторвав глаза от мобильника, как Шемахинская царица поинтересуется, не было ли мне холодно ночью, как Вася, намазывая икру на хлеб с маслом, скажет: - А ты чего икру не ешь? А... Понял...

– Ты не грусти, если бы судьба моя сложилась по-другому, мы бы не встретились...

Сказав, она принялась меня целовать, и мы вновь оказались в раю, но совсем другом, не в том в котором побывали в первый раз, когда узнавали друг друга, а в каком-то уже родном.

Проснулся я на своих креслах. Посмотрел на кровать и чуть не умер - на ней лежала не моя ночная красавица, а лягушка. Мне все приснилось! Пришел в себя кое-как, подошел, спрашиваю:

– Что, все приснилось?

– Что приснилась?
– сладко так потягиваясь, поинтересовалась.

– Ну, спали мы с тобой?

– Конечно, спали.

– Вместе?

– Нет, милый, не вместе. Я здесь, а ты в креслах...

– Знаешь, что мне приснилось?

– Знаю. Тебе снилось, - улыбнулась озорно, - как Петя тебя спрашивал, почему ты икру не ешь...

Присел я весь растерянный на краешек постели и только тут почувствовал дух блинный. Да такой, что слюнки потекли. Бросаюсь на кухоньку, а там, на столе, горка блинов - на всю мою дружину хватило бы. Съел дюжину - ух!
– остальное папане помчал, к жене и не заглянув.

9.

Папаня в пиршественном зале хмурый сидел. Осмотрелся я, вижу - Петр с Васей тоже хмурые, а жены их блины свои недожаренные с платьев и причесок соскребают. Тут до папани дух Викиного творения дошел. Оживился сразу, закричал молодецки:

– Что стоишь, как болван! Тащи сюда лягушачьи блины. Чай не зеленые?

Ну, я понес. Поставил перед ним блюдо, хотел блин еще один съесть, но по рукам получил.

– Хватит тебе, - сказал папаня, блюдо перед собой удобнее располагая.
– И так вся морда в масле.

Съел он, предварительно стопку тщательно обнюхав, штук тридцать - обеими руками в себя запихивал, ну, почти как я, - и оставил четыре. Два из них невесткам передал, чтоб знали, что такое русский блин, как произведение народного искусства, два - Пете с Васей, чтобы тоже знали, что в рожи супружеские кидать, а что отцу бегом нести под стрелецкой охраной. Те с женами вкупе, конечно, недовольными остались и стали отцу говорить, что если состязаться женами, то не в одной дисциплине надо это делать, а в нескольких - это справедливее будет. Отец почесал в затылке, почесал и сказал, что слова правильные, и потому чтобы к завтрему связали ему все невестки по теплому свитеру, да покрасивее, да в русском духе и чтобы в самом парижском Париже можно было в них покрасоваться.

Шемахинская царица тоже недовольной осталась - и кусочка-то не перепало, но баба она умная, и стала вид делать, что от блинов толку нет, сплошное ожирение и целлюлит.

– Фи!
– она сказала, - Какой-то вы царь не изобретательный. Все блины, да свитера придумываете. Время сейчас современное, надо было...

– Не изобретательный, но сытый, - прервал ее папаня.
– А вообще, блин - это краеугольный камень жизни семейной. Если жена такие блины изготавливать умеет, то мужнина любовь ей обеспечена, хоть и судьба лягушачья.