Центр роста
Шрифт:
Запись обрывается».
3. Основы нумерологии
– Итак, господа гимназисты, позвольте ознакомить вас с изменчивостью номеров. Записывайте: Дано…
Пожилая учительница в штопаной шали, ранее преподававшая невразумительное обществоведение, повысила - с учетом былых заслуг - квалификацию за государственный счет - и теперь преподавала основы народившейся нумерологии вкупе с началами мировых религий.
Кто-то плюнул ей прямо в заплату изжеванной промокашкой - попал.
Личный номер учительницы неуклонно полз вверх; впрочем, ее подопечные весьма удивились бы, узнав, что в иерархии выживания кое-кто из их братии находится еще выше. А чем выше - тем хуже, этому учат с яслей. Но никто не интересовался ее даймером.
– Дано… номера 20, 21, 22, x, y, b, z… Неожиданно стало: 40, а, с, 42, n, 43, 44… Вопрос: почему это произошло? Почему перетасовались номера?
Мертвая тишина в классе. Жужжит, разумеется, пронумерованная кем-то высоким, но никому не интересная муха. Очередность в мире людей принципиально не отличалась от таковой в мире животных и растений, но это были разные очереди. Они не пересекались.
– Настругали… - с последней парты раздается писк.
Учительница, что хватает силы, бьет указкой по стопке сочинений на свободную тему.
– Правильно, - переводит она дыхание.
– По причине неожиданного прироста населения верхние номера сместились вниз… Вам нужно понять, что кто-то из новорожденных умрет в 40 лет, но другой, например, приговорен судьбой скончаться годиков в 60… или в два с половиной…
Она неожиданно хихикнула. Она почувствовала, что путается в цифрах, и ей самой солидно за 60. Она умолкла, и класс, который отреагировал послушанием не на увещевания, а на сдвиг, не без ужаса наблюдал, как учительница озирается по сторонам, но вместо учеников обнаруживает, следя за ними, внимающих ей заспиртованных змей, чучела птиц, головы крокодилов и прочих рептилий с амфибиями - биологические экспонаты, давно и далеко улетевшие в минус, если отсчитывать от нуля-эталона, и все это явственно отражалось в ее зрачках, как на экране, видное, будто по волшебству, даже с последней парты для дальнозорких.
Потом она замолчала, потому что ее уже ждали в хосписе, и она дорабатывала последние дни; хоспис был ей как обещан, так и оплачен школьной администрацией.
Потом учительница рухнула в кресло, из-за чего старые ножки - его, не ее, конечно, - захрумкали, будто свиньи, которым подложили морковь. Это произошло мгновением позже грохота, потрясшего класс: кто-то, балуясь, исподтишка раскачал стеллаж и обрушил его на шею соседа, который успел, управился высказаться на тему прироста населения и этим выполнил свою последнюю миссию в подлунном мире.
Скажи ему кто, что сейчас приведется опередить учительницу, он сильно бы удивился. Даймер, самоуверенно заброшенный вглубь ящика письменного стола, дома, жижикнул и выдал замороженный ноль.
4. Явление сна
Горы, скалы, сопки; выжженная земля. Ни травинки, ни ручейка. Изредка попадаются мелкие ямы, заполненные вечным снегом под корочкой пресного наста. Декоративное солнце, продолговатое рваное облако - невзирая на пронизывающий до костей ветер, замершее на месте.
Слепой поводырь, всего трое слепцов. Поводырь оступается, падает в пропасть; второй взмахивает посохом и отправляется следом. Откуда-то возникает четвертый, он норовит вцепиться в третьего, но поздно, все валятся в ущелье, где - странное дело - четвертый, возникший последним, погибает не сразу и продолжает шевелиться. Он делает загребающие движения; он даже и не слеп, он почему-то очень спешил задержать и спасти третьего, но просчитался. Однако он все еще знает, что ему делать: он пытается сесть, хотя ноги ему окончательно отказали - у него сломана поясница. Зато работают руки. И он, вместо ног, протягивает перспективные руки в ожидании веревки, как будто ему известно, что некто швырнет моток бечевки: он угадал, моток летит, разматываясь в полете; конец вервия падает прямо в руки четвертому с уже готовой петлей, куда тот суетливо просовывает кисти. Вообще, непонятно, что это за местность, откуда ландшафт. Камни, кривые тропы и звонки, звонки, звонки, очень тревожные. Но кому и откуда сюда звонить! Четвертый, просунув руки в петлю, дергает веревку, проверяя ее на прочность,
и та, почти невесомая, падает на него, надеваясь неровными кольцами-поясами, выпущенная бросавшим сверху. А вот и кто-то новый, разрываемый звонками в болевые клочья, летит прямиком на четвертого, застывшего с разинутым ртом: это - пятый, явившийся с мотком, огромная туша, распластанная в холодном воздухе. Она сорвалась с горной тропы. Она целиком, наповал накрывает обезноженного паралитика, следящего за падением со связанными петлей руками, опутанного упавшими петлями; раздавливает четвертого и гибнет, исторгая самый главный звонок пробуждения.Охотов звонил и звонил, часы показывали два часа ночи.
Тихон Пластинов взвился с постели, побежал в прихожую, сорвал трубку.
– Да!
– закричал он. Пластинов, в ожидании важных событий, не собирался спать, но все-таки задремал.
Сонное ущелье с бесполезной, мягко падающей веревкой, по-прежнему стояло перед глазами.
Наученный ночными звонками отдаленных, особенно заботливых и тревожных Замыкающих-паникеров, особенно междугородними, он узнавал неприятные вести по их дикому торжеству, которому было тесно в прерывистом звуке, как и в самом Тихоне Пластинове. И приготовился умереть.
5. Перетасовка
– Да, - нарочито убитым голосом повторил Тихон. Талантливо убитым голосом.
Трубка трещала, как раскаленная сковорода.
– Это Охотов из Харькова, - донесся слабый голос.
– Что случилось?
– Пластинов присел и посмотрел на старинный шкаф, где хранились вещи и документы.
– Гумменмахер, Маус и Тевистер умерли.
Тихон помолчал. Зная, что в базе данных видны лишь перечеркнутые фамилии, которые повисят какое-то время, а потом испарятся, он все-таки спросил:
– Что же произошло?
Как ни странно, у Охотова был приготовлен ответ.
– Они приехали в Женеву на конференцию по вопросам гуманитарной помощи Направляющим. Пошли в кафе. Там их и накрыло. Взрывом. Об этом написали в газете и передали по радио… У меня по ночам постоянно бубнит радио… на волне «Минус и Плюс»…
«Надо же, успел пронюхать. Абу Хассан почему-то медлит…»
– Я плакал, - Охотов говорил в прошедшем времени, но продолжал рыдать.
– Что-то разбудило меня, что-то заставило пойти за бумажником, вынуть из потайного кармашка даймер - и… о боже, уже так близко!
Пластинов, ничего не говоря на это, слушал. Смерть была рядом. Он мог умереть в любую секунду. Не те времена, когда люди мерли миллионами в день, однако Карл Гумменмахер с недавних пор стоял во главе списка, и до Пластинова оставалось девять человек. Теперь их стало гораздо меньше.
Но могло и отбросить, однако Тихон был уверен в обратном.
Стояла тьма, Тихон медленно раздевался, чтобы сменить одежду - неважно, что это была лишь ночная одежда, для сна, таков был негласный порядок; ему не впервые приходилось видеть, как перечень сущих отмирает целыми пластами, и вымирают не только отдаленные номера. Миллионные. Тысячные. Сотые. Номера, идущие за его собственным номером. Иногда номера восстанавливались: это означало, что родился ребенок, новорожденный, которому предстоит умереть первым - до того, как обеспокоенный номер окажется перечеркнутым. Бывало, что очередь, несмотря на активнейшие мероприятия, обваливалась тысячами и десятками тысяч, однако при таких катастрофах образовавшиеся лакуны заполнялись очень быстро, и сытость возвращалась, и обволакивало войлочное спокойствие - все по демографическому закону военного и якобы мирного времени.
Пластинов знал, что сведения искажаются, но только для единиц. Мирянин Охотов, не имевший высокого допуска, об искажении сведений не знал ничего. Он не был единицей. «Единица вздор, единица ноль!» - саркастически процитировал Маяковского Пластинов. Конечно, нули стреляются.
Номера непостоянны и условны; бывает, что они обновляются на дисплее за миллисекунды, и вероятность гибели человека то возрастает, то понижается. Но сами сроки неизвестны; ясно только, что номер пятый не может умереть после номера девятого.