Час пробил

Сердце Барнса дрогнуло. Он быстро взял себя в руки и мысленно утешил: «Все равно никакого предложения я бы не сделал. Буду смотреть па пее, слушать, что-то отвечать и думать: как хорошо, что опа появилась. Спасибо, господи. Этого же могло нс случиться. И лица, которые мне пришлось бы увидеть в последний день, были бы всего лишь рожами наемных убийц. Как много останется после моего ухода: деревья, Харт, миссис Уайтлоу, цветы, море, Дэвид Лоу (если немного переживет меня, хотя вряд ли), всегда изнывающая от желаний старушка Розалии. Вот кому надо было сделать предложение».

Интересно, знал ли Дэвид о его романе с матерью? Нет. Не знал. Не мог же он держать в голове чудовищное количество фактов, так или иначе связанных с бурной жизнью мамаши. Как много останется после него: море и птицы, полицейские па тихих улицах и шепот пересудов, похоронное бюро, в котором уже не видно возмутительно смазливой физиономии Марио Лиджо… Да мало ли о чем можно сейчас вспомнить. Зачем? Его не будет! Значит, останется не его море, не его цветы, не его Харт. Какое-то, пусть отдаленное, отношение к нему будет иметь только похоронное бюро. Хорошо, что Лиджо сбежал. Хорошо, что не он будет впихивать гроб с Барнсом в катафалк. Ему неприятно думать о руках Марио Лиджо, державших в объятиях Розалии, которую когда-то сжимали руки Барнса. Руки хирурга из красивой легенды: его пальцы как будто видят. «Какие руки», — говорила Розалин тысячу лет назад и тяжело вздыхала.

— Что-то случилось? Вы странный сегодня.

Барнс обнял Элеонору за талию, подвел к окну и сказал: — Посмотрите, какая красота. Мы часто не замечаем

этого. Непозволительно часто. Прошу вас, как можно чаще смотрите вокруг себя, иначе когда-нибудь пожалеете.

— Я недавно была на морс и удивлялась — неземная благодать.

«Странно он ведет себя. Маскарад со строгим костюмом а ля ривьора рано утром в собственном доме. Проявилась неведомая — или незамеченная раньше? — одухотворенность. Лицо осунулось, заострилось, еще подчеркнув благородство черт». Барнс молчал. Он смотрел на цветы и деревья так пристально, будто видел впервые или подозревал, что они могут внезапно исчезнуть навсегда.

«Опа постареет и умрет. Как цветок, один их тех, что подарила Розалин. Чудовищная несправедливость. Сначала создать такую прекрасную женщину, потом уничтожить ее, предварительно обезобразив, высушив кожу, испещрив тело и лицо тысячами морщин».

— Я, собственно, заехала задать всего один вопрос, — .нарушила молчание миссис Уайтлоу.

— Всего один? Жаль! — Барнс удивился, что не утратил еще способности шутить. «Впрочем, ничего удивительного. Даже самые краткие миги жизни бесценны».

Один ученый рассказывал ему па отдыхе: «Видите ли, меня заинтересовало, что люди, обреченные на смерть, па казнь, за редким исключением, не оказывают сопротивления мучителям. Они идут к виселице, к плахе, к стенке и спокойно принимают смерть. Они же могли попробовать хоть что-то предпринять: выбить оружие из рук конвоиров, ударить их, попытаться бежать. Нет, они идут, как будто согласившись с приговором. Потом я объездил весь мир и разговаривал со многими людьми, приговоренными к смертной казни и, по той или иной причине, избежавшими ее в последние секунды. Я задавал всего один вопрос (вот почему Барнс вспомнил об этом, Элеонора тоже хочет задать всего один вопрос): «Почему вы не оказали никакого сопротивления? Терять вам было печего! А шансы спасти себя, пусть и невелики, все же какие-то были, хоть самые незначительные!» В один голос, не сговариваясь, в разных странах и на разных континентах мне отвечали: «Поймите, когда вас ведут на эшафот, когда остались считанные минуты вашей жизни, стремительно изменяется масштаб времени. И вам становится так же важно прожить двадцать секунд, как двадцать лет; вам становится так же важно сделать двадцать шагов, как познать самую прекрасную женщину мира; вам становится

так же важпо сделать двадцать глотков воздуха, как выпить море человеческих наслаждений». Теперь вы понимаете, Варис, почему так мало людей идет на риск потерять последние секунды жизни?»

— Так можно? — повторила Элеонора. — Всего одни вопрос.

— Конечно, — кивнул Барнс и подумал, каким же будет последний вопрос, который задаст ему женщина в этой жизни.

— Прошу только об одном, дайте слово — вы скажете правду.

Барнс подумал: в его положении он не стал бы лгать, даже не проси она об этом, а теперь ответит на любой вопрос, ответит только правду, как на страшном суде. Он кивнул и приготовился слушать.

— Мистер Барнс, — она смотрела прямо в глаза, — у вас была когда-то другая фамилия?

— Уиллер.

Он ответил сразу, не раздумывая. Миссис Уайтлоу подошла к нему, привстала на цыпочки — Барнс был высок — о поцеловала. Он быстро отвернулся к окну: то ли опять захотел посмотреть на цветы, то ли…

Конечно, миссис Уайтлоу могла бы сказать что-либо вроде: «Всего хорошего, я так вам признательна»; или: «Я никогда не забуду вашей доброты»… Она была достаточно умна, чтобы понять: есть ситуации, в которых лучшие слова — молчание.

Когда Барнс отвернулся от окна, миссис Уайтлоу в комнате уже не было.

«Конечно, мать узнает обо всем в последнюю очередь. Кому она нужна, мать? Не сынишке же с сединой на висках! Сбежал из больницы! Мальчик?! Где-то пропадал до вечера, потом исчез на сутки. Теперь, по прошествии бог знает скольких дней, звонит, чтобы я приехала! Я приеду. Конечно, приеду, потому что мое положение не менее ужасно, чем его: брошена на растерзание одиночеству, брошена не только любовниками (которые были совсем недешевы) — от них и ждать ничего иного не приходится, — но и собственным сыном. Ему, видите ли, не нравится, как я живу. Мне тоже не нравятся его увлечения — и женщинами, и охотой, и тем, на что тратится состояние. Виданное ли дело, чтобы миллионер принимал у себя в доме людей, каждая вторая фраза в устах которых начинается со слова «справедливость»? Легко быть либералом, когда у тебя столько денег на счету, что ты и сам не знаешь, сколько их. Но это же я постаралась, чтобы у тебя было столько денег, а не эти твои дружки из всяких комитетов, которые, наверное, окуривают тебя фимиамом благодарности: «Мистер Лоу, такие, как вы, гордость нации, вы — человек будущего!» И черт его знает, какие еще придумывают слова, когда надо урвать денег для своих делишек!»

Розалин Лоу находилась в точке квартиры, которая удостаивалась ее посещения чаще других. Она стояла в метре от огромного зеркала-псише. В зеркале отражалась немолодая женщина со следами былой привлекательности и без следов явного увядания. «Меня никто не любит. Почему? Потому, что я всю жизнь жила для себя? Какая чепуха! Хотела бы я хоть раз в жизни взглянуть на того, кто живет для других. Кто же в это поверит в здравом рассудке? Кто? Только дурочки со школьной скамьи, у которых в голове мешанина из обрывков античных поэм, псалмов, рассчитанных на выжимание слез, и любовных эпизодов из готических романов для слабоумных. Не помню, чтобы мужчины обхаживали меня из-за того, что я на каждом углу кричала: обожаю ближних, не тронь слабого, пощади поверженного, пойми отринутого… Ничего подобного. Они сходили с ума, потому что видели: я могу переступить через условности, пренебречь моралью и общепринятыми нормами поведения. Они понимали: для меня важнее всего мои желания, а не то, что скажет мистер Смит своей придурковатой жене, когда они увидят меня в течение недели с пятым обожателем».

Розалин Лоу опустила вуаль шляпки на лицо. Она знала, вуаль делает ее лицо скорбным, но не скрывает морщины на шее. И то, и другое никак не могло повредить при встрече с сыном.

Ехала Розалин Лоу быстро. Машина была новая. Дорога в прекрасном состоянии. Жил Дэвид Лоу не более чем в двух милях от матери. На звук машины миссис Лоу вышла Лиззи Шо. Розалин сухо поздоровалась.

«Ну что, мышка, овдовели мы с тобой? Тебе в двадцать легче решить свои проблемы, чем мне… скажем, в сорок йять. А уж если бы ты догадывалась, сколько мне на самом деле, голова пошла бы кругом. Плохо ты меня знаешь, если думаешь, что я их не решу. Интересно, когда он шел к твоей кровати, он тоже сообщал о своем скверном самочувствии или начинал срывать предметы твоего скромного туалета

молча и пыхтя, как паровозы моей молодости? — Она в нерешительности остановилась перед дверью, — Сыночек мог бы выйти встретить мать. Ах, простите, он неважно себя чувствует. Шляться целыми сутками не так обременительно для здоровья, как встретить мать. Разве это по-человечески? Во-первых, я мать, давшая тебе жизнь. Во-вторых, женщина, которая позаботилась, чтобы ты не родился нищим. Наконец, в-третьих, я никогда не лезла в твою частную жизнь. Верхом моего вмешательства была рекомендация одеваться теплее. Эта рекомендация, сформулированная, когда тебе было десять лет, так и не претерпела существенных изменений за прошедшие тридцать лет. Так можно было меня встретить или нет?»