Час пробил

Розалин поднялась по лестнице, указательным пальцем проверила, хорошо ли вытерта пыль на перилах. Ни пылинки. Миссис Лоу скорчила недовольную гримасу и неприязненно посмотрела на Лиззи Шо:

— Пыль надо вытирать, милочка, ежедневно! Если нужно — ежечасно. Вы тут зарастете скоро с моим сыном.

— Простите, миссис Лоу, — пролепетела Лиззи и бросилась на кухню.

Розалин осталась перед дверью, ведущей в комнаты Дэвида. Она проверила, сможет ли заплакать в случае необходимости-глаза ее сразу увлажнились, — и осталась довольна результатами проверки: то ли железы были расположены как-то необычно, то ли благодаря долголетней тренировке, но Розалин могла, как высокопрофессиональная актриса, расплакаться в любой момент. Расплакаться так искренне, что потом не понимала, играла ли она или не смогла, при всем желании, сдержать рыданий. Миссис Лоу потянула ручку на себя…

— Мама!

Дэвид шел навстречу. Он наклонился и сухими губами коснулся шеи чуть ниже уха.

— Ты как будто и не был там, — она махнула рукой в сторону, где, по ее мнению, должна была находиться больница, и почувствовала, как из глаз побежали слезы.

— Не надо, мама, — Лоу сжал кисть ее руки, — не надо, все утряслось.

Розалин опустилась в кресло, потом передвинулась на самый краешек, как бедная родственница, обиженная и всеми забытая. Лоу сел напротив. «Мама необыкновенная женщина. Сколько бы лет ни прошло, не меняется. Та же скорбь, та же преувеличенная материнская тревога, те же ресницы, с трудом выдерживающие груз краски, те же драгоценности, тот же запах… Смешанный запах утонченного салона и портового притона. Мама… напрасно ты думаешь, что я к тебе безразличен, вовсе нет. Просто всегда растерян от бессилия хоть что-нибудь изменить в тебе и в твоей жизни».

— Как себя чувствуешь? — «Неужели настолько плохо, что нельзя было спуститься встретить мать?» — хотела бы уточнить она, но благоразумие победило.

— Хорошо. — Он потянулся. — Знаешь, неожиданно хорошо. Барнс считает — я выскочил без потерь. Редкая удача.

— Ты молод. — Розалин раздраженно пожала плечами. — При чем здесь удача?

Она не любила упования на удачу и упоминания имени Барнса. Барнс был одним из немногих мужчин, который ушел от нее, а не наоборот. К тому же Барнс когда-то сказал ей в глаза: «Ты самая обыкновенная дура! Только жадная дура, вот и вся разница». Она недавно вспомнила об этом и подарила ему очень дорогие цветы. Очень! Потом спохватилась. Поняла, что этим подарком, быть может, отметала обвинение в жадности, зато подтверждала дурость. Роман кончился более десяти лет назад. Кончился ожесточением сторон. Какие уж тут цветы? Какие знаки внимания? С тех пор Барнс стал свидетелем многих ее приключений, а появление Марио Лиджо, безусловно, лишило Розалин Лоу остатков симпатии со стороны доктора. Розалин ненавидела Барнса не только потому, что он оставил ее, а скорее потому, что он открыто сказал ей то, о чем другие, как она надеялась, не смели даже подумать. Не хотела она простить Барнсу и того, что слова «жадная дура» все чаще и чаще всплывали в ее памяти, особенно когда она оставалась одна. В такие моменты ее охватывало страшное подозрение: а не прав ли он?

— Считаешь, я еще молод?

Дэвид щелкнул тумблером. Полилась тихая мелодия.

— Поскольку я молода, и это не вызывает сомнений, ты не можешь быть старым.

Розалин шутила. Она вытерла слезы платком и улыбнулась почти так же профессионально, как и плакала.

«Мамина фальшь столь высокой пробы, что кажется естественнее, чем естество». Дэвид поднялся, подошел к небольшому секретеру. Щелкнул замок.

— У меня сюрприз! — он протянул старинный итальянский веер. — Слоновая кость в серебре. Очень старая вещь, авторская. Видишь, — он ткнул пальцем куда-то вниз.

Розалин с интересом повертела веер, потом раскрыла его, зашелестели костяные пластинки, тонкие, пожелтевшие, кое-где выщербленные. По всему полукружью веера шла латинская надпись: Nil gratins protervo libro¹.

— Что там написано? — спросила Розалин.

— Дорогой маме от любящего сына.

Дэвид сложил веер, опустил в футляр и спрятал в сумку матери.

— Не успокоюсь, пока миссис Уайтлоу не найдет тех, тех… — волнение душило Розалин, — тех, кто хотел тебя убить.

— Убить?

— А разве нет?

Розалин даже привстала от напряжения.

Лоу повернул какую-то ручку, и музыка залила всю комнату, вырвалась в окно и понеслась по саду.

— Что думаешь делать дальше?

— Я?

Дэвид выключил музыку, посмотрел на клумбы за окном и проговорил:

— Пит прекрасный садовник. Таких цветов у меня не было никогда.

— 3 Таких неприятностей тоже, — отчеканила Розалин.

В ней боролись чувство материнства, не погребенное под обломками десятилетий беспутной жизни, и жадность. Простая человеческая жадность. Как раз та, о которой говорил когда-то Барнс. С Дэвидом они будут встречаться, как и раньше, не чаще раза в месяц на полчаса. Она будет жаловаться на безденежье, он будет кисло улыбаться или делать ей подарки. Какие? Как сегодняшний веер. Подарки за несколько сотен долларов. «Так много говорят о материнстве, — размышляла она. — Не знаю, может, когда он родился, у меня и были какие-то чувства. А потом?..»

Потом, чем старше он становился, тем прохладнее делались их отношения. Почему? Деньги! Только они. Можно вспомнить массу других поводов для раздоров, мелких и существенных, досадных, смехотворных… Была бы причина — повод всегда найдется. Это утверждение — немногое, что вынесла Розалин из короткого романа с профессором, имя которого уже не помнила. Слова казались ей чрезвычайно мудрыми, и не исключено, что и были таковыми на самом деле. Неужели нельзя понять ее? Десятилетиями зависеть от сына. Хотелось роскоши и независимости — они постоянно ускользали из рук. Не было денег. Хотелось подавить своим богатством — в глазах недруга она видела только смех и сожаление. Не было денег, и тот, кого она хотела унизить, прекрасно это знал. Сейчас финансовая свобода казалась желаннее, чем когда-либо раньше. Раньше она была молода, в ней тлела искра божья, теперь ее загасили, она еще иногда вспыхивает в зеленоватых глазах, скорее от гнева, чем в предвкушении радостей земных. Ее часы пошли слишком быстро. Их циферблат — мелкие морщинки, которые каждый день появляются на шее и под глазами. Ей кажется что щеки скоро отвиснут, как у мерзких бульдогов, она ненавидела их всю жизнь, считая псов этой породы карикатурой на нее в старости. Кто знает, какой срок отмерен ей в книге судеб? Год, пять, неделя?

— Мама, может, мне жениться?

Вопрос прозвучал в ушах Розалин Лоу как гром небесный. Она поднялась, поправила юбку и сказала:

— Я всегда мечтала о внуках. В конце концов, дети — лучшее, что есть на свете. Поверь.

— Верю, мама.

Дэвид взял ее за локоть и проводил до машины. По дороге Розалин заметила:

— Лиззи не вытирает пыль.

— Я прослежу за этим, мама.

От открыл дверцу машины, поцеловал Розалин еще эфемернее, чем в начале их встречи, и спросил:

— Тебе нужны деньги?

— Зачем? Все в порядке. Я приехала узнать, что с тобой. У меня никого нет в жизни. Никого, кроме тебя.

— У меня тоже.

Он захлопнул дверцу, и каждый из них подумал: «Бог не карает за ложь, ему совершенно на это наплевать, иначе от меня сейчас не осталось бы и горстки пепла».

Розалин высунулась из машины и, с трудом сдерживая ярость, прошелестела:

— Учти, в нашей семье принято жениться раз и навсегда.

После обеда приглашение Жанне было передано. Вечером она пришла одетой на удивление скромно. Вела себя сдержанно, была незаметной, как мышка, и это при ее-то габаритах.

В баре Жанна пила шампанское и курила. Бездумно смотрела на расстилающуюся впереди гладь моря — бар был на верхнем этаже двенадцатиэтажной башни, — на огоньки далеких кораблей, которые везли неведомых людей в неведомые города. Через час Жанна сказала:

— Пожалуй, пойду. У стала что-то.

Лихов пригласил ее танцевать. Танцевала Жанна легко и хорошо. Когда он подвел ее к столу, она не села, обняла Наташу за плечи и таинственно прошептала:

— Пойду. Старая стала. Совсем старая. Глаза на мокром месте.

Она шла между столиками — высокая, сильная, — и большой белый платок на ее плечах, конусом опускавшийся вниз напомнил Лихову треугольную похоронку, ту, что лежала в его городской квартире, в отдельном ящике на шелковой подушкё. Подушку сделала мама. Там же последняя фотография, где отец и мама были вместе. Любительская, декабрь сорок четвертого. Отец моложе Лихова на семь лет.