Час пробил

Так хотелось думать Харту о ходе мыслей своего подчиненного. Но Джоунс мог думать по этому поводу все что угодно, невзирая на любовь к Харту и хорошее отношение шефа.

— Почему не найдем? — повторил Джоунс.

— Так мне кажется, — нехотя ответил Харт.

— За вами заехать завтра?

— Нет. Приеду на своей.

Харт дотронулся до колена Джоунса — это был жест прощания, причем раньше таких жестов Харт себе никогда не позволял. Джоунс в который раз отметил, что после покушения па Дэвида Лоу с шефом творится что-то необычное. Достаточно сказать, что уже четыре дня он не стрелял по банкам.

Утром следующего дня корреспонденты местного вещания и газетные репортеры могли быть в восторге, предвкушая сенсационную информацию. По участку доктора Барнса ходили какие-то таинственные люди. Они держали в руках странной формы проволочные корзины, откуда исходило ровное низкое гудение. Людей с корзинами в руках сменили молодые ребята, которые вели на поводках маленьких рыжих собачонок с остренькими мордами. Собачонки крутили пушистыми хвостами и дюйм за дюймом обнюхивали участок… —

Харт сидел развалясь в зализанном «порше». Машина была местной достопримечательностью и гордостью полиции города, за нее уплатили сумасшедшие деньги, и она того стоила: самая совершенная радиоаппаратура, противоугонные устройства, устройства отрыва от погони и устройства, наоборот, помогающие любую погоню завершить в кратчайшие сроки. Харту часто казалось, что машина способна стирать белье, поджаривать хлеб и укачивать детей, просто неизвестно, на какой тумблер для этого надо нажать.

К машине подошел газетчик, Которому Харт вчера обещал кое-что порассказать. Смешной парень! Чем-то напоминает цаплю и, хотя идет не подпрыгивая, кажется, что с каждым шагом дюйма на два отрывается от земли. В руках «цапля» держал маленький фотоаппарат.

— Мистер Харт, я тут поснимал людей на участке, хотел с ними поговорить — молчат, ни слова, смотрят как сквозь стекло. Может, кое-что объясните?

Харт посмотрел на парня. Кого-нибудь другого он наверняка отшил бы, а вот этого нет. Почему один человек вызывает раздражение, необъяснимое и явное, а другой симпатию, такую же необъяснимую и такую же явную? Даже этого люди понять не в состоянии, а только и разговоров что о прогрессе человечества…

— Садись, — кивнул Харт и раскрыл заднюю дверцу машины.

Парень сел на сиденье боком и свесил ноги наружу.

— Чего тебе рассказать?

— Что за штуки в руках полицейских, которые обследуют участок? И потом, я никогда не видел таких собачек. Симпатяги, но породу, хоть убей, не признаю.

Харт, несмотря на толщину, был человеком подвижным. Он забрался на переднее сиденье коленями, как дети в вагоне метро, когда они всматриваются в проносящуюся темень, немного пожевал губами и начал:

— Знаешь, что у них в проволочных корзинах? Нет! И если я тебе не скажу, в жизни не догадаешься. В этих корзинах сидят трупные мухи. Они работают. Вот мы сейчас треплемся, а они работают. Когда они чуют или слышат — или как там у мух это происходит, не знаю, — одним словом, когда они чувствуют, что труп рядом, они от радости, как ты понимаешь, в предвкушении прекрасных денечков начинают гудеть. Да как! Что «дугласы» сорок лет назад. Где гудят сильнее всего, там и копай. Понял? (Парень согласно кивнул.) А собачки — вовсе не собачки! Это дрессированные лисы. Они пожирают падаль и очень чувствительны к трупному запаху. Опи скорее всего навели бы нас па труп доктора Барнса.

Он помолчал и добавил:

— Если тело доктора не увезли отсюда.

— Вы все-таки надеетесь найти его здесь?

— Видишь ли… — начал Харт.

Он вдруг вспомнил далекие годы, Окинаву и маленького, худенького китайца, которого война неизвестно как забросила на японский островок, где он убирал мусор на аэродроме. Сейчас Харт видел его тонкие губы, произносящие слова, смысл которых Харт тогда не понимал, и лишь по прошествии многих лет и жизненных перипетий догадался об их глубине.

— Видишь ли, самое трудное ночью, в темной комнате, поймать черную кошку, особенно если ее там нет.

— Последние слова не для печати?

— Совершенно верно! Последние слова не для печати, — ответил Харт, спуская ноги под руль и давая понять, что аудиенция окончена.

Парень обиженно взглянул на полицейского. Харт отер лоб. Ему стало неудобно, что так грубо оборвал разговор, и, пытаясь сгладить резкость, спросил.:

— Слушай, а в газете тяжело работать?

Газетчик смешно подпрыгнул, поправил ремешок аппарата на шее и, широко улыбаясь, ответил:

— Смотря, что делать. Если редактировать объявления типа: «Светлая шатенка с хорошими манерами и приличным образованием ежедневно ждет вашего визита с четырнадцати до двадцати четырех…» — то несложно. А если ловить черную кошку там, где ее нет, — приходится попотеть.

Они дружелюбно распрощались, и парень поскакал к своей машине.

«Усек с полуслова, о чем речь. — Харт смотрел ему вслед. — Главное, что розыск получит прессу: «Полиция использовала самые совершенные методы. Расследованием лично руководил начальник полиции Харт. Приняты меры… в дальнейшем планируется… все возможное… есть основания надеяться… продуманное руководство… завидная оперативность…» И пошло-поехало — эдак на полполосы. Что и требовалось доказать».

Харт удовлетворенно потер руки и открыл холодильник в машине: пиво было ледяным. Недаром же Харт столь высоко ценил достоинства этого необычного автомобиля.

— Ничего, сэр! — услышал он голос Джоунса за спиной и, не выпуская банку из рук, повернулся к помощнику. — Ничего нет, сэр! Спецы говорят: если бы труп был здесь, на участке, его давно бы обнаружили.

Харт посмотрел на часы — за полдень. «Конечно, обнаружили бы! Они здесь с восьми, уже больше четырех часов, и участок Барнса по размерам уступает пустыне Мохаве, хотя солнце жарит здесь никак не меньше».

— Поеду, — сказал он Джоунсу, — проследи, чтобы все было в порядке. Дом опечатать. Ты узнал, у доктора были родственники? — спросил Харт, прекрасно зная, что никаких родственников у Барнса нет.

— Он был одинок, сэр. — Джоунс преданно смотрел на шефа.

— Жаль, — пробормотал Харт, — очень жаль.

Внизу, под нашим балкончиком, выставив вперед живот, шел человек с ракеткой. Он был белым с головы до пят: белые шортики, белая рубашка, белые туфли и белая шапочка. Он, наверное, страдал из-за того, что лицо у него было красным и нарушало торжество безупречной белизны. Мужчина подошел к скамейке. Она стояла вплотную к железной сетке, опоясывающей корт. Белый брезгливо, двумя пальцами взял котенка, гревшегося на солнце, и швырнул в траву. Котенок жалобно запищал. Лицо человека стало еще краснее.

— Что это? — спросила Наташа, как бы не веря глазам.

— Насилие. Невысокой степени. Скажем так: насилие двадцатой степени жестокости.

Человек вынул из чехла ракетку, удовлетворенно проверил натяжение струн. На руке — массивные дорогие часы. Он поднес их к глазам, явно ожидая кого-то, и в этот момент на корте появилась девушка лет двадцати, может, чуть больше, но никак не старше Наташи. Толстяк подобрался, его улыбка засверкала так, что померк блеск невероятных часов. Он что-то выкрикнул и сделал полупоклон такого изящества, какого и в Севилье дамы не видывали, наверное, уже лет триста.