Человек находит себя

— Прости, Татьянка.

Он сказал это совсем как тогда, в детстве, когда просил прощения за разбитый елочный шарик, за первый отчаянный мальчишеский поцелуй.

Страшная, сокрушающая слабость вдруг охватила Таню. Словно от пожатия горячих ладоней Георгия разом исчезли у нее все силы, которых когда-то хватило, чтобы выстоять в несчастье. И, тоже вдруг, наступила мучительная ясность: именно его, вот этого пожатия горячей родной руки, ждала всю жизнь, именно этого и не хватало постоянно; и всё ее воспоминания, раздумья, давние ее сны о музыке, так тесно переплетавшиеся с мыслями о Георгии, — все это было неосознанным и смутным предчувствием чего-то необыкновенного. Может быть, счастья.

И вот теперь, когда счастье это она ощутила близко, совсем рядом, оно представилось недоступным, немыслимым. Будто все, что произошло сейчас, — от опущенной крышки рояля до растерянного «Прости, Татьянка», — разом отодвинуло от нее Георгия.

Он увидел, как побелело Танино лицо.

— Татьянка, что с тобой?

Таня качнулась. Он поддержал ее за плечи. Подбежала Ксения Сергеевна, вскочил с кресла Андрей Васильевич.

— Что? Что, Танюша?

Но Таня уже овладела собой: никто не знал, каких сил это ей стоило.

— Пустяки. Просто разволновалась. — Она с трудом улыбнулась.

В передней позвонили. Ксения Сергеевна пошла открыть.

В комнату вошел высокий человек в очках, не старше Георгия, с шапкой светлых курчавых волос и очень длинными, как показалось Тане, руками. Он поздоровался. Знакомясь с Таней, назвался попросту Мишей. Так его и звали у Громовых. Это был товарищ Георгия, пианист Коринский. Чувствовал он себя здесь довольно свободно. Это бросилось в глаза сразу: никого и ни о чем не спрашивая, он подошел к роялю, уселся и открыл клавиатуру.

Однако Георгий тут же молча опустил крышку. Миша удивленно взглянул на него.

— Отложим, — сказал Георгий.

Ксения Сергеевна вполголоса объяснила Тане, что Коринский пришел готовиться с Георгием к очередному концерту, что он постоянно аккомпанирует Георгию.

Таня встала. Подошла к роялю. Ни слова не говоря, взяла скрипку и протянула Георгию. Он растерянно взял инструмент.

— Татьянка…

— Я понимаю, — перебила Таня. — Спасибо тебе. — И, повернувшись к удивленному, ничего не понимающему Коринскому, сказала: — Играйте, пожалуйста.

…Георгий играл Сен-Санса. Но, странное дело, Тане, которая только что слышала его скрипку без Мишиного аккомпанемента, сейчас почудилась в звучании ее какая-то скованность. Отчего это было?

Руки Коринского— худые, с длинными кистями, неестественно далеко вылезшие из рукавов пиджака, — легко и стремительно летали по клавишам, аккомпанемент казался безупречным… Вот сейчас у рояля будет пассаж. Он начнется на самых басах, взлетит и, как порыв ураганного ветра, должен вынести на себе пение скрипки. Вот переход. Пассаж начался. Выше, выше… Взлет!

Да что же он делает? Он же гасит скрипку! Таня даже подалась вперед, словно хотела сейчас же бежать к роялю, смахнуть с клавишей руки Коринского и… дать скрипке Георгия то, что никто, кроме нее, кроме Тани, — она твердо сейчас была уверена в этом, — дать бы не смог. Никто!

О, если б могла она дать это!

Таня откинулась на спинку дивана, закрыла глаза.

— Танюша, водички… — услышала она возле самого уха.

Холодное стекло стакана коснулось Таниных губ. Она открыла глаза.

— Не нужно, Ксения Сергеевна. Я просто слушаю…

6

К Громовым Таня приезжала почти ежедневно. С утра, если работала во второй смене, под вечер — если в первой. Когда же случалось пропустить день или два из-за каких-нибудь неотложных дел на фабрике, ей казалось, будто не видела Георгия чуть не месяц. И всякий раз она спешила, боялась, что не застанет его. Стремительно взбегала по лестнице, торопливо нажимала кнопку звонка. И, входя, первым делом спрашивала:

— Георгий дома?

Но видела она его редко. Георгий или часами играл у себя в комнате упражнения и этюды, или вместе с Коринским готовился к очередному концерту. И всякий раз Мишины руки, стремительные и несуразно длинные, вызывали у Тани досаду и в то же время зависть.

Часто она не заставала Георгия: он был то на репетиции, то на концерте. Лишь изредка сходились они ненадолго за столом, когда Таня оставалась обедать или ужинать. И тогда Георгий заботился о ней, как о маленькой.

— Татьянка, ты почему плохо ешь?

— Ты опять без масла?

— Мама, налей, пожалуйста, Татьянке еще чаю…

Он подвигал ей то тарелку с ломтиками сыра, то вазу с печеньем, то целыми ложками накладывал ей на блюдечко варенье и осторожно отводил ее руку, если сопротивлялась.

Но говорил он мало, был странно замкнут, и, сколько ни пыталась Таня заговорить о музыке, расспросить о годах учения в консерватории или поделиться мыслями об игре Миши Коринского, Георгий или отвечал очень неохотно и скупо, или сам начинал расспрашивать о чем-нибудь— о фабрике, о всевозможных тонкостях мебельного дела. Это вызывало у Тани острую досаду, даже протест, но она — лишь бы только говорить с Георгием — рассказывала ему и о фабрике, и об искусстве Авдея Петровича. И всякий раз замечала, что слушает Георгий рассеянно; он даже по нескольку раз расспрашивал об одном и том же.

И день ото дня Таня все острее и острее чувствовала: что-то разделяет ее и Георгия. Но от этого острее становилось и другое чувство, главное: она должна видеть его постоянно, должна делать что-то, от чего исчезало бы все, разделявшее их. Но что делать? Этого она не знала.

Оставаясь вдвоем с Ксенией Сергеевной (Андрей Васильевич целыми днями пропадал в своем лесопитомнике под Москвой), Таня помогала ей по хозяйству — готовила вместе с нею обед, мыла посуду, прибирала в комнате — и осторожно расспрашивала о Георгии, стараясь понять, почему он задумчив и замкнут. Может быть, он… любит? Но Ксения Сергеевна обстоятельно говорила лишь о его музыкальных делах, и ничего больше узнать Тане не удавалось.

Иногда, если Ксения Сергеевна уходила куда-нибудь, Таня, оставаясь одна, подолгу перебирала ноты на этажерке. Приводила их в порядок. Подклеивала корешки…

Случалось, Таня приезжала, когда дома никого не было. Тогда она отпирала дверь ключом, который дала ей на такой случай Ксения Сергеевна, сразу усаживалась за рояль, брала с этажерки ноты, ставила их на пюпитр и перелистывала, перелистывала… Словно читала книгу. Иногда осторожно, словно украдкой, проигрывала несколько тактов и замолкала, вздрагивая и оглядываясь на дверь. Желание сесть за рояль по-настоящему, хоть немного поиграть, пускай только для себя, хотя бы затем, чтобы не чувствовать себя чужой Георгию, становилось все сильнее, все неотступнее… И Таня не выдержала.