Человек в темноте

Он находился от меня метрах, вероятно, в двухстах, не скажу точнее, в темноте трудно прикинуть расстояние на глаз. Конечно, я не могла его рассмотреть, было даже не понять сразу, идет он за мной или просто глядит вслед. Уже потом, дома, я сомневалась, не примерещился ли он мне, или не был ли обычным, безобидным прохожим. Но тогда была убеждена, что это он, тот, чье пребывание за спиной я переживала и месяц назад, и еще раньше, несколько раз – в августовском парке в Гатчине, и за полгода до того в своей квартире, когда ощутила его присутствие на лестничной площадке за дверью. И тогда, когда в прошлом году, тоже осенью, я лежала в постели с мужчиной, и он вышел за сигаретами в соседнюю комнату, а вернувшись, сказал, что в сквере перед домом кто-то стоит и вроде бы смотрит на наши окна. Короче говоря, я плохо помню, что было дальше. Я выбежала на проезжую часть какой-то улицы, кажется, Декабристов, и замахала руками, моля, чтобы кто-нибудь остановился. По-моему, меня едва не сбили, сигналили отчаянно, крутили пальцами у висков. Наконец я села к какому-то водителю, он довез меня до дома и отказался взять деньги. Наверное, сам испугался, видя мое состояние. Я заперлась на все замки, выпила, приняла горячую ванну. Мне удалось немного прийти в себя, но всю ночь я не спала – прислушивалась к каждому шороху, босиком на цыпочках подкрадывалась к двери, стараясь уловить малейший звук с лестницы. И решила, что пора звонить вам. Я еле дождалась утра, меня так и подстегивало сделать это прямо сейчас, среди ночи.

Она замолкает, достает очередную сигарету. И наконец спрашивает:

– Ну? Скажете ли вы на это что-нибудь?

– Вопрос, конечно, интересный. – Мне приходится сделать над собой некоторое усилие, чтобы вернуться к действительности: рассказ Елены производит впечатление. – А что именно вы хотели бы от меня услышать?

Она запинается на мгновение.

– Сама не знаю, если честно. Когда я звонила вам и шла сюда, у меня не было об этом определенных мыслей. Но я хотела бы хоть что-то сделать с этим состоянием, с этим страхом. Он становится невыносим. Может быть, мне надо для начала понять, насколько он реален. Есть у меня для него основания, или я на самом деле схожу с ума.

– Другими словами, вы хотите спросить, вправду ли за вами кто-то охотится, или это не более чем плод воспаленного воображения. Здесь я, увы, не могу вам помочь. Готов допустить как одно, так и другое. У вас появлялись когда-нибудь фантазии о том, кто мог бы вас преследовать, кто мог бы желать вам зла, если предположить, что это на самом деле так и есть?

– Фантазировать я могу бесконечно. – Елена бледно улыбается. – Хочется сказать, что ничьих интересов не ущемляю, живу спокойно, в одиночестве, общаюсь с подругами, у которых своя жизнь, ну еще с парой-тройкой людей. Никого из них не заподозрила бы. А если копнуть глубже, вспомнить всех, с кем пересекалась… Разные отношения были, и всякое случалось в них. Знаете, я как-то смотрела кино. Там расследовали смерть одного банкира, и следователь, который вел дело, задавался вопросом: кому она была выгодна? И выяснялось, что чуть ли не всем вокруг.

– Вы хотите сказать…

– Что я причинила людям столько зла, что каждый из них может гореть желанием ответить мне тем же? Не будем сгущать краски, это, конечно же, не так. Я обыкновенная женщина, не чудовище, не Эльза Кох. Я просто хочу сказать, что в фантазии при желании можно представить многих, только какое отношение это будет иметь к действительности? Можете ли вы попробовать мне помочь?

– К сожалению, если ваш преследователь реален, то это абсолютно не моя область, – говорю я, – в этом случае вам действительно лучше обратиться в правоохранительные органы или к частному детективу.

– Ну, а если нет?

– Тогда, возможно, психотерапия и вправду была бы уместна. Но вы забыли то, с чего начался наш разговор. Я ведь сказал, что оставил практику, и то, что я согласился с вами сегодня встретиться, ничего не меняет. А вы отказываетесь от помощи тех, кого я мог бы вам рекомендовать.

– Зачем же вы согласились на эту встречу?

– Сам не знаю. – Я решаю быть с этой женщиной предельно искренним. – Просто почему-то мне захотелось на вас посмотреть.

– Посмотрели? – В ее голосе вновь проступает злость вместе с удерживаемыми слезами, то же сочетание, которое сквозило тогда, в телефонной трубке. – Что ж, надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. Сколько я вам должна? – И она встает из кресла, давая понять, что беседа завершена. Так разрывают обреченные отношения: важна инициатива. Лучше первым сказать человеку «между нами все кончено», чем, промедлив, услышать эти слова от него. Ну что же, вероятно, так будет лучше. Жаль, что она уйдет уязвленной, но это не редкость в ситуации, когда кандидат в терапию слышит отказ.

– Подождите, – говорю я.

Елена, замерев на миг, опять присаживается.

Я смотрю на ее лицо и пытаюсь разобраться в том, что происходит во мне. Мои намерения пошатнулись? Я бы этого не сказал. В самом деле, зачем я согласился? Из чистого интереса? Теперь я понимаю, что такой ответ слишком примитивен. Интерес был, но ведь было что-то еще. Я не могу определить, что. Сейчас я назвал бы мою собеседницу красивой. Есть тип женщин, которых красят злость и боль. Злостью и болью светятся ее глаза. И какой-то сумасшедшей, нереальной надеждой. Но губы сжаты в тонкую ниточку. Унижаться, просить она не станет. И я неожиданно для себя вдруг спрашиваю:

– Но почему все-таки вы так хотите, чтобы с вами работал именно я? Почему для вас неприемлем профессионализм и опыт моих коллег?

Елена некоторое время очень странно на меня смотрит. Я выдерживаю ее взгляд, именно выдерживаю, другого слова тут не подберешь. И наконец произносит с горькой усмешкой:

– Вот именно, профессионализм и опыт. Этого им не занимать. А мне нужно кое-что другое, если вы готовы понять. Мне как-то довелось слушать Гайдна, «Прощальную симфонию», мою любимую, в исполнении провинциального симфонического оркестра. Они играли очень профессионально, чувствовалось, какое они все получили превосходное музыкальное образование и как они стараются. А мне нужно было пламя, которого они не видели в этой вещи. Мне нужны были свечи, которыми она озаряется изнутри. – И, снова помолчав немного, добавляет: – Когда бывает больно и страшно, профессионализм и опыт не всегда могут помочь. Дело не в ваших статьях, не в том, что я читала о вас в интернете. Сергей Николаевич, я еще кое-что знаю о вас. Извините, о вашей жизни. Я в свое время была хорошо знакома с Ольгой Невель, если вы ее помните.

Вот теперь я озадачен по-настоящему, если не сказать – ошеломлен. Я мог ожидать чего угодно, но не такого. Хотя почему не мог? Мир тесен, да и Петербург, как известно, город маленький. Или тогда он был Ленинградом? Какой стоял год? Память отказывается повиноваться. Неважно, ясно одно: надо сказать «нет». Работа с этой женщиной в любом случае невозможна, даже если бы не мое решение. И дело здесь не в том, что у терапевта не должно быть общих знакомых с пациентом, как предписывают классические каноны. Это правило в реальной жизни трудновыполнимо: как я уже сказал, мир тесен, и вообще говорят, что на земле любые два человека знают друг друга через три рукопожатия. Дело совершенно в другом. Дело в Оле, Ольге Невель. Итак, уважаемая Елена, эта наша первая встреча должна стать одновременно и последней. Я молчу.

Не знаю, почему я не произношу это «нет». Я вообще в последнее время совершал много поступков, противоречащих, казалось бы, элементарной логике и здравому смыслу. В качестве одного из наиболее ярких примеров можно привести мой уход из профессии. Я вполне хорошо известен в соответствующих кругах. У меня есть имя. У меня множество научных работ, среди них восемь монографий. Я мог бы безбедно существовать до конца дней, продолжая и развивая частную практику. И все же, оказывается, этого недостаточно. А что нужно, чего не хватает? Не знаю. И внезапно я понимаю, что мешает мне сказать моей собеседнице «до свидания». Это бредущий в темноте человек. Человек, который с наступлением сумерек появляется на Боровой, на Лиговке, на Обводном. Он преследует меня, я не знаю, как укрыться от его неизбежного присутствия в моей жизни. Он черный пес Петербург. На нем растоптанные туфли, нелепая шинель поверх свитера с оттянутым воротом и порванными локтями. Или яловые сапоги с тусклыми голенищами, длинное старомодное пальто, неважно, не в этом суть. Он возникает на улицах этого города всегда после одиннадцати, и он всегда с тобой, где бы ты ни был, на Фонтанке, на Мойке, в Тучковом переулке на Ваське или в Офицерском на Петроградке. И, может быть, это он шел вчера за Еленой. Я не уверен, я только предполагаю. И я говорю:

– Хорошо. Я подумаю. Вы пока ничего мне не должны. Давайте встретимся еще раз, скажем, послезавтра. Сможете подойти, например, к шестнадцати?

– Да.

Я смотрю на часы.

– У нас есть еще десять минут, этого маловато, чтобы глубоко обсуждать какие-то темы, но вы можете их использовать по своему усмотрению. Можете рассказать о себе что-то еще, если хотите. Или спросить меня о чем-то.

– Да. У меня есть один вопрос.

– Слушаю вас внимательно.

– Почему вы решили уйти?

Дорогая Елена, если бы я сам знал, почему. Когда-то я прочел роман английского писателя, не помню ни имени его, ни названия произведения. Он начинался с того, что герой в возрасте пятидесяти лет решает в первый день своего шестого десятка подвести итог прожитому. Он берет лист бумаги, разделяет его вертикальной чертой, в левой графе – позитив, в правой – негатив. И пишет в левой: мне пятьдесят, но я сохранил прекрасное здоровье и физическую форму, у меня есть любимая жена и двое замечательных детей, получивших образование в элитных колледжах, у меня красивый дом на берегу моря, и так далее и тому подобное. Заполнив всю левую сторону листа, он переходит к правой и пишет одну только фразу: «Я глубоко несчастен». Это не к тому, что я несчастен, вовсе нет. Просто слишком много в жизни вещей, которые затрудняешься объяснить самому себе. И я, подобрав, наверное, самый близкий к истине ответ, говорю: