Ольге Соколовой посвящается

Жанр этой вещи я определил для себя как рассказ, очень большой рассказ. Это не повесть, хотя бы потому, что описанные в ней события происходили в течение всего двух месяцев. В ее основу положен реальный случай из моей практики, так что Елена – это человек, отчасти списанный с действительности. Остальные персонажи, включая того, от чьего лица ведется повествование, и события, связанные с ними, есть отчасти плод художественного вымысла.

Меня разбудил звонок в дверь. Конечно, на лестничной площадке никого не было, и я, не отойдя вполне от сна, с минуту раздумывал – вернуться ли под одеяло и скоротать еще пару-тройку часов, или накинуть халат и опохмелиться, или сначала опохмелиться, а потом вернуться и скоротать. Было шесть утра, серенький рассвет шевелился за шторами, и было тихо, как бывает только здесь, на этих Богом забытых улицах, и в этом дворе с железными коробками гаражей, только по воскресеньям и только в конце октября на пороге тоскливого межсезонья. Вообще-то такие галлюцинаторные звонки, как уверяют психиатры, дурной знак, тревожные звоночки своего рода, к которым имеет смысл по крайней мере прислушаться, чтобы лет через десять не оказаться на Пряжке. Может быть, начинать пить поменьше. Или не пить вообще. Но это уже из области грез.

Я не знаю, поймет ли меня читатель, но попробую объяснить как сумею. Я живу неподалеку от угла Боровой и Константина Заслонова, а это не просто географическая привязка или обозначение декораций, это место, духом которого ты пропитываешься до изнанки. Оно входит в тебя, становится одним из твоих начал, одним из аспектов твоего бытия, и я не уверен, есть ли в городе еще места, подобные ему в этом смысле, разве что Коломна. Здесь Петербург. Не могу этого внятно растолковать: Васька, Петроградка – это все не то, это немного другое. Здесь уже не центр, однако еще не фабричное предместье, здесь грань, где все перемешалось, от света и тьмы до добра и зла. Здесь старые доходные дома и глухие брандмауэры с редкими подслеповатыми окнами, нагромождение крыш и узкие щели дворов с их помойными контейнерами, кошками, подвалами, запахами мочи, картофельных очистков, свежести после дождя и прелой листвы в палисадниках, годами не убираемых; щербатый асфальт и останки брусчатки начала прошлого века, сквозняки в подворотнях, кафе, рюмочные, мастерские по ремонту кожгалантереи и металлоизделий, иногда автомобили, иногда – люди. Как-то мне довелось в своих скитаниях по городу заглянуть в одну из многочисленных лавок художника: я люблю такие выставки-рынки, где можно бесплатно поглазеть на работы современных живописцев, изредка – купить что-то приглянувшееся. Петербургские пейзажи, среди которых я обычно брожу взглядом, нечасто балуют чем-то особым. На этой картине я словно споткнулся. Кирпичная стена дома, гаражи, голые деревья, дождь. Все. Но понял сразу – моя. И я ее не купил, потому что стоила она семьдесят пять тысяч рублей, при средней цене всего остального тысяч по пятнадцать-двадцать. Не поднялась рука. И жалею об этом уже третий или четвертый год. Художник понимал, что писать, а я чувствовал, что выбрать. Если я еще не растолковал читателю, что этот город делает с людьми, ему придется остаться в недоумении: других объяснений у меня нет.

Мне не растолковать ему тем более и того, почему здесь так тянет к водке и почему ночи здесь наполнены безвременьем и унынием, и почему так тревожно горит тусклая желтоватая лампочка в подъезде. Дело вовсе не в том, кто ты, каким ты был и кем стал, и не в жизненных успехах и провалах, и не в том, что жена ушла, что-то брезгливо бросив напоследок, а дети изредка звонят по выходным, поинтересоваться здоровьем и планами на ближайшие годы, а в том, что после одиннадцати вечера в этой тьме идет человек. Вот и все, и сказать что-то более вразумительное я не в состоянии. Я не знаю, кто он, а положа руку на сердце, не знаю и того, есть ли он, или это плод воспаленного воображения, но он есть во мне, он идет той улицей, с которой я как будто когда-то свернул, не то устав, не то усомнившись в верности направления, а его путь лежит в темноте и в темноту. Если этого вновь недостаточно, вслушайтесь в текст Шевчука: «Черный пес Петербург, я слышу твой голос в мертвых парадных, в хрипе зонтов… Наполняются пеплом в подъездах стаканы, в непролазной грязи здесь живет пустота». Это не беспросветность, не оборотная сторона бытия, это дух места, genius loci, он не хорош и не плох, просто он становится твоим, он определяет твой образ восприятия и чувствования, твой стиль жизни, и тогда то ли ты пьешь водку, то ли она пьет тебя, и ноги в конечном счете сами ведут тебя на Обводный канал. А до Обводного от моего дома не более пятнадцати минут пешком.

Почему на Обводный, не могу взять в толк. Здесь опять загадка, перед которой я бессилен. Обводный канал и есть черный пес Петербург. Отсюда недалеко и до Волкова кладбища, где воют волки. Обводный канал – это опять доходные дома, полуразрушенные и заново отстроенные, с закопченными окнами или блестящими стеклопакетами, торговые центры и пустыри, вокзалы, железные кружева Американских мостов и круглая башня газгольдера Петербургского газового завода, и легенды, от незапамятных до вчерашних. Его протянул от Невы до речки Екатерингофки инженер Карбонье в семидесятые годы восемнадцатого века, потревожив покой, как говорят, разрушенного шведскими рыцарями языческого капища. Нехорошая слава сопровождает его с того самого времени. Много раз он менял название, становясь то Загородным каналом, то Новой канавой, а остроумные горожане некогда крестили его Обвонным – с тех пор, как промышленные предприятия, коих тут немерено, превратили его в коллектор сточных вод. Странным образом место это притягивает к себе тени, темные тона спектра городской жизни. Здесь небезопасно: район северного берега от Московского проспекта до Рузовской улицы (Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая – как их прозвали в народе для легкого запоминания, «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины») еще при Николае был известен как конгломерат воровских притонов, и жандармы, а после революции чекисты никогда не ходили сюда поодиночке. Здесь можно было лишиться в лучшем случае пальто и кошелька, в худшем – жизни; здесь резвились и пропивали награбленное Ванька Белка и Ленька Пантелеев, загадочная личность, бывший то ли чекист, то ли царский офицер. До времен сравнительно недавних не стоило без особой надобности появляться и на улицах Шкапина и Розенштейна, что за Балтийским вокзалом: здешние гопники образовывали банды, мало чем уступавшие пантелеевским ухарям. Только с постепенной ликвидацией трущоб и новой застройкой криминальная атмосфера этого уголка разрядилась. Но и после того аура Обводного не посветлела. Здесь слышат голоса мертвых, встречают их призраки. Здесь сходят с ума. Сюда приходят свести счеты с жизнью – пожалуй, ни одно иное место в городе не тянет этих несчастных к себе с такой силой. Мне доводилось как-то слышать, что на его берегах в двадцать третьем и тридцать третьем годах совершилось более чем по сотне самоубийств. А в более поздние времена, а в наши дни? Неизвестно – по крайней мере, мне. Они приходят именно сюда с уже готовым намерением? Почему? Или здешний genius loci просто посылает им последний импульс, призывающий наконец совершить то, к чему давно стремились их истерзанные души? Тамаре он не понадобился, она шагнула из окна четырнадцатого этажа во вполне благопристойном районе рядом с парком Победы. Черт! Что за душа у Обводного канала? В том, что душа у него есть, я не сомневаюсь – должно же быть какое-то объяснение тому, что в последние годы меня к нему неудержимо влечет. Я не собираюсь покончить с собой. Я вполне удовлетворен тем, как текла и продолжает течь моя жизнь. Но это и нельзя назвать осознанным влечением. Я не испытываю желания глядеть в его мутные воды, захламленные донельзя – бутылками, банками, автомобильными покрышками, чем-то, что уже еле угадывается под слоями ила. Я не хочу дышать выхлопными газами транспортных пробок, что вечно тянутся по обеим его сторонам. Меня не воодушевляет промышленная архитектура, мне непонятна эстетика выбитых окон и осыпающейся штукатурки, которую признают фотохудожники. Просто стоит мне задуматься, отрешиться от окружающего, когда я выхожу под вечер побродить от Разъезжей до Звенигородской, как, выныривая из мыслей, я неизменно обнаруживаю себя на Обводном или в сотне шагов от него. Это похоже на наваждение. И я, двадцать восемь лет посвящавший себя тонкостям и коллизиям человеческой психики, бессилен его объяснить.

Ладно. Сейчас я как никогда пребываю в настоящем, в сегодняшней актуальной ситуации, и это настоящее неотвязно подсказывает мне: надо опохмелиться. Боже, ничего ты не предложил человеку более завлекательного, чем эта нехитрая процедура наутро после хорошей попойки. Почему опохмелка считается убийственной для здоровья или по меньшей мере признаком дурного тона? Почему, черт возьми, все самые приятные вещи на свете осуждаются общественным мнением, кроме занятий любовью, естественно, но и то занятий ею исключительно с законной супругой? Почему самое вкусное, жареное или маринованное, жирное и острое, вредит организму, а не вредит ему только манная каша и творог – с детства самые ненавидимые мною продукты? Воля твоя, Господи, что-то ты не так устроил в этом мире. Но сейчас на общественное мнение мне глубоко плевать. Нынче воскресенье, и не предстоит, кажется, сегодня ни с кем общаться, и ни перед кем не надо выглядеть, что называется, с большой буквы. Впрочем, уже и завтра не предстоит теперь. Я начинаю новую жизнь, господа. И я, решив окончательно, что новая жизнь начинается с нового дня, отбрасываю мысли о возвращении в постель как нечто неконструктивное и открываю холодильник. Негусто, но все, что мне сейчас необходимо, в ассортименте есть.

Бутылка «Посольской» полна еще на добрую треть. Это везение: по-моему, вчера мы усидели литра два с половиной на четверых под цыпленка гриль, испанские оливки с анчоусами и маринованные корнишоны. Когда к утру в доме еще остается спиртное, это означает, что гости ушли довольными. Я, правда, слабо помнил, как они уходили. Денису вызвали такси около часа ночи, а Коля с Артуром сидели еще где-то до трех. То есть спал я, получается, часа три от силы. Мало, но ради такого случая – юбилея вкупе с крутой переменой жизненного курса – можно перетерпеть, ибо чувствую я себя в кондиции, а если сейчас завалиться спать еще до десяти или до полудня, проснусь полной развалиной и вдобавок с новым желанием поправиться, а к чему это в итоге приводит, знаем, плавали. Я наливаю зелье в относительно чистый граненый стопарик, «сталинский», каких теперь днем с огнем не сыщешь, разве что на антикварной барахолке, и он мгновенно запотевает. Вот это по-нашему. Далее самое ответственное. Кусочек ржаного хлеба, зачерствевшего совсем чуть-чуть. Горбушку сыра «Маасдам» я натираю на мелкой терке, перемешиваю с майонезом и обильно сдабриваю паприкой. Получившуюся смесь намазываю на хлеб и добавляю сверху тончайший ломтик лимона. Итак, пошла. Водка легко проскальзывает в пищевод, наполняя телесные органы жизнью, а немудреная, но проверенная закуска очень ненавязчиво приглушает ожог. Теперь думаем, как жить дальше.

Думать, в общем-то, особо и не о чем – все продумано заранее, еще за несколько последних лет. Мысль о том, чтобы распрощаться в пятьдесят лет с привычным родом занятий, посещала меня давно, но я не был уверен в своем решении: как-никак двадцать семь лет работы с пациентами, сначала в должности клинического психолога в одном из психоневрологических диспансеров, затем в роли доцента небезызвестного вуза и наконец частно-практикующего терапевта под вывеской индивидуального предпринимателя. Кому и зачем я нужен вне этого поля? Гибель Тамары стала последней каплей – я надломился. Три года я пытался вытащить эту девушку из черной меланхолии, поглощавшей ее без остатка. Мне казалось порой, что еще немного усилий, и в ее состоянии наступит просвет, что будет перелом, возвращающий ей вкус жизни. Когда я узнал, что накануне очередной нашей встречи она шагнула в окно четырнадцатого этажа квартиры своего любовника, что-то во мне будто умерло или замерзло. Во всяком случае, вопрос о прежнем поприще отпал сам собой. Еще два года я продолжал трудиться как ни в чем не бывало, доводя до логического завершения работу с одними пациентами и деликатно переадресуя других наиболее доверенным коллегам – тем же Денису и Николаю; новых кандидатов в терапию не брал. Даже проблема – чем заняться, куда податься – передо мной как бы не возникала: слишком заманчив был пример соседа по дачному участку, Иннокентия, который после трех десятков лет службы старшим научным сотрудником в НИИ устроился охранником на автостоянку и теперь вполне доволен жизнью. Дежурство сутки через трое, паек, оклад, превышающий пенсию. В принципе этот вариант меня вполне устраивал. Окончательно идея окрепла месяца два тому назад, когда Наташка собрала вещи и сообщила тоном, не оставляющим сомнений в обдуманности ее намерения:

– Сережа, в конце концов, мы с тобой давно не дети… Ты сам должен все понять. Мне необходимо время, чтобы побыть с собой наедине, чтобы к себе прислушаться. Кира уже взрослая девушка, я говорила с ней, она меня одобрила. Я поживу у мамы до Нового года, подумаю, что-то прочувствую. И у тебя будет время подумать. Ты ведь отдаешь себе отчет, что наши отношения не могут бесконечно оставаться такими, какими они были до сих пор.

Я был абсолютно согласен, что «такими» наши отношения не могут оставаться бесконечно – хотя бы потому, что бесконечных отношений не бывает, рано или поздно их прерывает элементарная смерть кого-либо из двоих, которые в них вовлечены. Наверное, потому я и отреагировал на эскападу супруги немножко вяло: произнес что-то типа «да, ты права», в чем при определенных ожиданиях нетрудно было усмотреть подтекст «ну а теперь я включу, с твоего позволения, телевизор, там сейчас наши играют с «Манчестер Юнайтед»». Наташка больше не произнесла ни слова, и проводы на вокзале обернулись какими-то скомканными, а я вернулся домой в состоянии, о котором она, вероятно, даже не подозревала: в безграничной растерянности от подобного исхода и одновременно в переживании пьянящей и пугающей свободы, которой можно было распорядиться теперь по собственной прихоти. Нетрудно догадаться, какой была прихоть: мою руку отягощала пластиковая авоська с полулитровой бутылью «Царской золотой» и палкой сырокопченой колбасы, и остаток дня я провел на кухне в некоем подобии то ли медитации, то ли просто философских раздумий. Прожив полвека, я так и не познал большего наслаждения, чем ломтик «Брауншвейгской» на кусочке ржаного хлеба, которым ты сопровождаешь глоток водки. Думать обо мне после этого откровения разрешается всем, причем все, что угодно. А потом позвонила Кира и сказала:

– Папа, не принимай близко к сердцу. Мама устала не от тебя, а от себя самой. Ей надо отдохнуть, и все вернется, как говорится, на круги своя. Мы с Олегом улетаем на днях в Барселону, там намечается такая фиеста – вау! Я взяла на работе отгулы за полгода вперед, придется потом батрачить. Клиенты – дебилы, каждый второй, но я же привычная. Ну не унывай, все будет супер. Чмок.

Фиеста в Барселоне у меня с концом октября ассоциировалась туго, впрочем, я не был знатоком в этом деле. Но потом сообразил, что на языке моей дочери это слово может означать что угодно, любое отвязное мероприятие, любую тусовку с танцами и парнями. Ладно. Вот так, если можно выразиться, еще одна гора свалилась с моих плеч. И я допил остатки «Царской золотой» где-то к полуночи. А потом, не в силах больше оставаться в одиночестве, надел пальто и отправился черт знает куда. Хотелось снова выпить, но водка закончилась, а круглосуточных питейных заведений в нашем районе не было. Этот ее Олег меня, если говорить мягко, слегка раздражал. А если откровенно, раздражал изрядно. Двадцатитрехлетний субъект, художник-дизайнер с отчетливо выраженным комплексом непризнанного гения, он не работал, предпочитая жаловаться на тупость и косность заказчиков и сидеть во всех смыслах на шее у моей дочери, вкалывавшей круглые сутки оператором в туристическом агентстве. Я голову готов был дать на отсечение, что и эту романтическую поездку в Барселону проектировала и финансировала она сама. Впрочем, как выразилась Наталья, девушка она действительно взрослая. Со временем разберется, кто есть кто. Становилось все более темно и туманно, уличных фонарей здесь не было, и окна уже почти не светились. Неуютно, зябко делалось среди ночи. Я вздрогнул: кошка рванулась почти у меня из-под ног, с пронзительным коротким мявом, словно я наступил ей на хвост. Ни души не было вокруг, только спереди доносился гул редких проносящихся автомобилей и грузовиков. Они шли по набережной Обводного канала. Я лишь теперь понял, что ноги опять вывели меня сюда. И пошел домой, пытаясь, насколько возможно, выкинуть из головы все, что не желало оставить меня в покое. А через два месяца мне стукнуло пятьдесят, и пора было осуществлять задуманное, и я позвонил Денису, Артуру и Николаю, купил водку, цыпленка и немудреную закуску, и забыл про Обводный канал. Отмечать полувековой юбилей, как принято, в широком кругу друзей и родственников не хотелось, да и не было у меня особых друзей в последние десять лет, как говорится, иных уж нет, а те далече, а родственники оставались лишь столь дальние, что я уже не помнил их имен, тем более степеней родства. Я ограничился тремя наиболее близкими коллегами. Я не стал им ничего объяснять, и они особо не расспрашивали. Все мы взрослые девушки, как сказала Наташа. Коля свой шестой десяток разменял в позапрошлом году, а двоим другим оставалось до него вроде немало – года по четыре-пять, но если разобраться, то один смех, и только. Мы вкусно напились и наелись, и Денису вызвали такси, потому что у него Нина такая, что лучше ее лишний раз не нервировать, а Коле с Артуром вроде бы и ничего. А потом меня разбудил звонок в дверь, которого на самом деле и не было. Ко мне никто и не мог прийти, потому что некому уже было приходить, тем более в шесть часов утра. И я сказал себе: не охранником на автостоянку тебе надо собираться, дружок, а банальным пациентом на Пряжку, вот он – звонок-то, звоночек, о котором предупреждал тебя знакомый психиатр. И тут я вспомнил, что из вчерашней «Посольской» отпил лишь стопку, около пятидесяти граммов, а значит, остается в ней еще таковых по меньшей мере две. И есть еще четвертинка хлеба и остатки сыра, майонеза и маринованных корнишонов – словом, господа, жизнь продолжается. И я продолжил жить.

Интересно, куда девается прожитое время – к этому вопросу мои мысли спонтанно возвращаются с пугающей периодичностью. И это не вопрос о смысле жизни, как раз с ним я разобрался давно и, по-моему, окончательно. Его сложность, как мне видится, во все века сводилась к тому, что, отвечая «я живу для того-то и того-то», человек тем самым автоматически становился перед новым вопросом: а то-то и то-то, в свою очередь, для чего? И так до бесконечности. И, следовательно, на него может быть лишь один истинный ответ, определяющий истинную цель и смысл как последнее звено в цепочке. Смысл жизни в том, чтобы, пока она есть, извлечь из нее как можно больше удовольствия. Вот и все, другие ответы меня не удовлетворяют. Поэтому я вновь наполняю стопку и кладу еще один прозрачный ломтик лимона на бутерброд с истекающими маслом шпротами. А вот куда девается время, во что оно превращается, когда его больше нет? Чем обернулись мои пятьдесят лет в конечном итоге? У меня была работа, для которой я как-то исхитрялся находить высокое предназначение, пока она не стала конвейером, рутиной, нацеленной на зарабатывание денег. Деньги – для возможности получать удовольствие, это опять-таки понятно. Хотя вот женщины, которые были в моей жизни, они дарили мне его вовсе не из-за денег. Ну хорошо, все эти удовольствия были, они в прошлом. Чем они стали теперь, кроме воспоминаний, каков их, если можно так выразиться, сухой остаток? И еще. Когда я работал, я накапливал опыт, читал специальную литературу, общался с коллегами – все ради будущего, ради новых этапов, на которых мне необходимо было знать еще больше, работать еще более продуктивно. А теперь, когда я твердо решил оставить это в прошлом – где оно? Мои знания и опыт охраннику автостоянки не нужны. Я сделал кого-нибудь по-настоящему счастливым? Смешно. Человека нельзя сделать счастливым, он даже сам себя не способен им сделать. Хотя бывают исключения. Тамаре, например, это удалось. И ей не понадобилась ночная набережная Обводного канала. Мне отчего-то кажется, что она была счастлива, хотя недолго – десяток секунд полета до асфальта. Впрочем, кто знает, сколько времени для нее уложилось в эти секунды. В том и парадокс, что счастливой она стала не благодаря моим усилиям, а вопреки им. Поэтому я и принял окончательное решение. Есть, правда, Кира – вот с этим не поспоришь, это реально, весомо. Это то, что всегда будет со мной. А не с ее долбаным Олегом, как может на первый взгляд показаться. Но Кира для чего? – вот вопрос, который ни перед кем не озвучишь, даже самому от него не по себе делается. Ну-ка, осталось там еще сколько-то капель на донышке, или это был последний спазм?.