Человек в темноте

– Я обрел слишком много опыта и профессионализма. А потом понял, что это все «не то», как вы верно подметили. А «того» так и не нашел, и даже, что оно такое, понять как будто не смог.

Ольга Невель. Или просто Оля. Елена сказала: «если вы ее помните». Странно. Как можно не помнить Олю? Я никогда не слышал от нее о подруге по имени Елена. Может быть, они общались уже после того, как мы потеряли друг друга, хотя и продолжали жить в одном городе. Жаль, что я не поинтересовался, в какие годы они были знакомы. Хотя что толку, если уже и не вспомнить, когда Оля была со мной. Назывался тогда Петербург еще Ленинградом, или уже нет. Наташки тогда еще не было в моей жизни, она появилась в ней в середине девяностых. А с Олей мы бывали здесь, в этой самой квартире, несколько раз, пять или шесть. Бывали и в других местах, но и здесь тоже. Я до сих пор помню, как она раздевалась на фоне окна, за которым было сумеречное, затянутое небо. У нас были бесконечные ночи, несколько бесконечных ночей, и мы были вместе под музыку венского симфонического оркестра. Я и сейчас включаю ее, чтобы невыносимым воспоминанием забить, заглушить боль сегодняшнего дня. У Оли было прекрасное тело, волновавшее уже одним лишь контуром в оконном просвете. Впрочем, когда ты влюблен в женщину, ее тело всегда прекрасно. В нем не видишь изъянов, несовершенств. Даже если они и есть, какое тебе дело до них. А вот смог бы я теперь сказать так про тело Наташи? Не знаю, не уверен. Просто прелесть Олиного тела в том, что оно и сейчас осталось в моей памяти таким, каким было тогда. Я просил ее не раздеваться быстро, побыть немного полуголой, например, в одной рубашке, или в джинсах без лифчика, без всего остального. Для меня есть особый шарм именно в полуобнаженной женщине. Когда-то они, в зависимости от того, как презентуют себя, как преподносят себя визуально, ассоциировались у меня с различными напитками. Одетая, добропорядочная женщина – это как чай или кофе. Голая – как стакан водки или коньяка, или даже чистого спирта. А вот полуобнаженная – это коктейль с богатым букетом оттенков, с утонченным послевкусием. Оля была в одних джинсах на голое тело, прежде чем раздеться наконец донага, в тот, в последний раз. И то, что врезалось в память, это были последние наши произнесенные слова, когда я сказал ей вечную и бессмысленную фразу: «Все будет хорошо». А она, стоя перед окном и глядя на спящий город, сказала в ответ: «Ничто уже хорошо не будет». И я не нашелся тогда, что возразить. А потом как бы сами собой написались стихи.

Венский симфонический оркестр

Вместо люминала перед сном,

И броженье по дворам окрестным,

Взорванным внезапною весной.

Ходики с кукушкой ждут ремонта,

Не оплачен счет за газ и свет…

Прожит день, а стало быть, намотан

На катушку однотипных лет.

Кораблям в портах покой обещан,

Что же их срывает с якорей?

До утра – тела случайных женщин,

И одежды комом на ковре.

Шаркают щербатые ступени,

очь снимает с города засов.

Бродят неприкаянные тени

В поисках забытых адресов.

Может быть, когда-то в самом деле

Мир обрящут души, а пока

Не найти пристанищ по постелям

И по второсортным кабакам…

Мы относим ходики в починку,

Греемся у тихого огня,

И оркестр венский – как перчинка

В манной каше прожитого дня.

Отдернув чуть-чуть штору в гостиной, я наблюдаю за улицей. Улица почти пуста. Прошла полоса дождей, и теперь стоят прохладные солнечные дни, предвестники близких ноябрьских холодов, тоскливого межсезонья, когда уже не осень и еще не зима, когда то новые ливни пополам с мокрым снегом, то еще бесснежная, но почти зимняя стужа с резкими, пронизывающими ветрами с залива. Это самое ненавидимое мной время года. Пока что еще бродят по городу отголоски осени, еще облетает в парках и скверах редкая оставшаяся листва, устилая аллеи. Здесь листвы нет, только кровельная жесть, асфальт и камень. Там, внизу, по асфальту проезжает девушка на роликовой доске. Около магазина размахивают руками два изрядно помятых – отсюда видно – субъекта, кажется, бранятся ожесточенно. Проходит мама с мальчиком за руку. Здесь почти всегда безлюдно. Поэтому я сразу замечаю Елену. Она идет по тротуару, оглянувшись по сторонам, пересекает улицу и скрывается из поля зрения. Ей предстоит пройти еще шагов пятьдесят до подворотни, оказаться во дворе, подняться на шестой этаж. Значит, звонок в дверь прозвучит минуты через три. Я возвращаюсь в кухню, допиваю остывший кофе. Горькая вяжущая жидкость приятно обволакивает язык и небо. Я представляю, как Елена поднимается по лестнице. Грубые, изъеденные раковинами ступени пудожского известняка, два десятка в каждом марше. Чугунные перила с завитками лилий, розетками, с отполированным сотнями тысяч прикосновений дубовым поручнем. Железная клеть вечно сломанного лифта – ему самое меньшее пятьдесят лет, как и мне. Запахи кошек, жареной рыбы, ацетона. Высокие окна на площадках наглухо заколочены, на подоконниках консервные банки и стаканы, полные окурков. Двери деревянные, дерматиновые, стальные с глазками, обшитые вагонкой и обитые крашеной фанерой, по одному звонку на квартиру, по три, по восемь. Наконец моя дверь – обтянутая кожзаменителем, с фигурными шляпками бронзовых гвоздиков. Я иду в прихожую. У моей пациентки осунувшееся, словно вдруг похудевшее лицо, с отчетливо обозначившимися тенями под глазами. Похоже, этой ночью она опять не спала.

– Как вы себя чувствуете?

– Благодарю вас, нормально. Просто я очень устала. Вчера, да и сегодня, выдался суматошный день.

Мы сидим в кабинете. Неяркий свет настольной лампы. Елена снимает туфли, с ногами устраивается в кресле, накрывает колени клетчатым пледом. Ей, вероятно, хочется курить. Сигарета облегчила бы ей разговор. Но теперь действует мое условие: до конца встречи обходимся без сигарет.

– На чем мы остановились в тот раз? – спрашивает она.

– Это важно?

– Просто я не знаю, с чего начать. Мне было бы проще продолжить какую-нибудь тему.

– Не обязательно спешить. Давайте побудем вместе и помолчим. Прислушайтесь к себе. Что-нибудь непременно всплывет, и тогда вы скажете об этом.

– Мне кажется, что, пока мы молчим, я теряю драгоценное время.

– Всякое бывает. Иногда в молчании глубже проникаешь в себя. А иногда говоришь о чем угодно, чтобы к себе не прикасаться, чтобы заполнить пустоту.

– Вы хотите сказать, что так было на нашей прошлой встрече?

– Я ни слова не сказал о прошлой встрече. Если это пришло вам в голову, может быть, речь идет о вашем ощущении от нее?

Она молчит некоторое время. Ее пальцы сплетают и расплетают ниточки бахромы пледа. На безымянном, на левой руке, изящное неброское кольцо с темным камнем. Это чешское серебро с гранатом, если я не ошибаюсь. Елена почти не носит украшений, кроме этого кольца. Использует минимум косметики. Всегда от нее исходит чуть осязаемый аромат «Черного опиума». Оксана тоже любила эти духи.

– Может быть, – наконец произносит она задумчиво. – У меня бывает чувство, что мы говорим о чем-то не том. Будто ходим вокруг да около чего-то важного. А чего именно – я понять не могу. И мне тревожно здесь.

– Если именно здесь, не связано ли это каким-то образом со мной?

– Я не думала об этом. Но, возможно, вы правы. После нашей первой встречи мне было немного не по себе.

– Отчего же?

– От того, как вы со мной общались. Это было еще тогда, когда я вам звонила. Вы стали задавать вопросы, а потом заявили, что больше не занимаетесь практикой. А через десять минут, когда я с вами уже мысленно рассталась, позвонили и сказали, что готовы встретиться. И на первой встрече, после того как я рассказала о том, что произошло, опять напомнили, что наша работа не может состояться. И когда я собралась уйти, вы вновь меня остановили. Это похоже на игру кошки с мышью. Кошка как будто отпускает мышь, дает ей уйти, а через секунду снова накладывает когти. Видели такое? Вы притягиваете человека, затем отталкиваете, а затем опять притягиваете. Может быть, вы вообще так обращаетесь с женщинами? Почему вы так со мной?

Она стопроцентно права. Мне это и в голову не пришло, вернее сказать, я просто не обратил внимания, не зацикливался на этом. А она уловила сразу. Что ж, вот еще одно подтверждение давно посещавшей меня мысли: психоаналитический процесс обоюден. И пациент в этом процессе порой бывает куда более наблюдателен и чуток, чем его vis-a-vis. Спасибо, Елена. Я непременно подумаю над этим фактом.

– Спасибо вам, – говорю я. – Вы заметили то, что должен был заметить я сам. Мне понадобится некоторое время, чтобы понять, почему я так поступил. Я обязательно с вами поделюсь мыслями об этом, когда они появятся.

Однако я уже не способен абстрагироваться от того, что услышал. Я усилием воли пытаюсь вновь сосредоточиться на собеседнице, и это получается у меня плохо. Лучше сказать, не получается совсем. Я с трудом вникаю в смысл ее слов, вяло и автоматически реагирую на ее реплики. Я где-то далеко. «Вы вообще так обращаетесь с женщинами?» – спросила Елена. Как будто нет, во всяком случае, ловить себя на этом мне не доводилось. Но ведь и с Еленой я сам себя на этом не поймал. И отчего-то перед глазами неотвязно стоит образ Ольги. Почему он именно сейчас не дает мне покоя? Елена дала понять, что от нее что-то знает обо мне. Любопытно, что именно? Нельзя спрашивать ее об этом. И вдруг я вспоминаю, как складывались наши отношения. Любил ли я ее действительно? Еще один вопрос, на который нет ответа. Странное это словосочетание: истинная любовь. Где критерии истинности? Когда ты чувствуешь, что этот человек нужен тебе, что тебя охватывает глухая, звериная тоска от осознания того, что вы больше не вместе – как знать, настоящая это была любовь или так, влюбленность, легкое порхание бабочки над цветком, или наслаждение собственника, или подпитка своего ненасытного нарциссизма? Тогда я сказал бы, что это была любовь, сегодня, возможно, уточнил бы: да, но в той мере, в какой я вообще был на нее способен. А вот то, что Оля любила меня, почему-то не вызывает у меня ни оговорок, ни сомнений. Конечно, я порой вел себя с ней по-скотски, но это стало мне ясно только с годами. А она понимала это тогда, и все мне прощала. Я раздражался, ощущая, как она ждет от меня того, чего я не могу ей дать, например, когда погружался с головой в работу, в неотложные дела, вместо того чтобы остаться с ней, и видел слезы на ее лице; или когда радостно сообщал, что выкроил пару-тройку часов, которые мы можем провести вдвоем, а она злилась, потому что ей нужен был я, а не пара-тройка часов. А я в конце концов начинал чувствовать, что мне слишком много ее, что мне достаточно ее два раза в неделю, а от большего я устаю, и что мне не хочется уже оставаться с ней на всю ночь, как у кинозрителя не хватило бы сил на двенадцатичасовой фильм, сколь бы он ни был захватывающ. Она же ощущала себя любимой куклой, временной игрушкой, и не раз заводила разговор о том, что больше не может так, что нам необходимо расстаться, а я, не желая терять дорогое мне существо, шел на попятный, обещал, уговаривал, и она опять верила. По сути так оно и было: я отталкивал ее, а потом вновь не давал ей уйти. Никакая вера не бесконечна, вот и все. «Это похоже на игру кошки с мышью», – сказала Елена. Я вдруг прихожу в себя, возвращаюсь в настоящее. Что она говорила мне сейчас?

– Я спросила, вы меня слышите? – Она смотрит озабоченно, кажется, даже с долей сочувствия. – Вы сейчас как будто где-то далеко.

– Ваши слова заставили меня кое-что вспомнить. Давайте не будем пока об этом. Простите. – Я обещал Елене поделиться мыслями, но мне не хочется делать этого сейчас: не время отрывать ее от своего рассказа, нагружая собственными переживаниями. – Я вас слышу. Вы сказали, что вам тревожно, и вы не можете решиться заговорить здесь…

– Мне несколько раз приходила мысль… но я ее не озвучивала, так как она казалась слишком абсурдной. – Она вновь бледно улыбается. – Смешно сказать, но я представляла, что после этого вы все-таки откажетесь от меня. Будто вы сочтете меня глупой бабой, не желающей работать всерьез и забивающей себе голову пустяковыми фантазиями.

– Не все так мрачно: вы ведь уже знаете, что, когда я отталкиваю, то уйти насовсем все-таки не даю. – Теперь улыбаемся мы оба. – Так что же за фантазия у вас в голове?

Елена несколько секунд молчит, собираясь то ли с духом, то ли с мыслями.

– Когда вы предложили мне попытаться представить, кем мог бы оказаться мой преследователь… вы помните, как скептически я к этому отнеслась. Кажется, я ответила что-то вроде того, что он одновременно мог быть любым человеком из всех, кого я знала, и не мог быть никем из них. Но ваш совет никак не хотел меня отпустить, и я думала над ним все эти дни, я перебирала в памяти разных людей. Конечно, были среди них и такие, кому я в жизни доставляла боль, и такие, кто просто недоброжелательно относился ко мне… по разным причинам. Но одна мысль прицепилась ко мне намертво. – Она опять замолкает ненадолго. – И вот о ней я не решаюсь сказать.