Черные ножи 3

И я начал было рассказывать эту историю, как помнил. В свое время она произвела на меня столь сильное впечатление, что я впервые в жизни понял значение слова «ненависть». Мне настолько нестерпимо жалко было молодогвардейцев, больно за их столь короткие и так страшно оборванные жизни, что я от всей души возненавидел тех, кто сотворил с ними подобное зверство.

Фадеев прервал меня:

— О таких вещах нельзя говорить впопыхах. Молодой человек…

— Дмитрий, — представился я.

— Так вот, Дмитрий, если у вас есть хотя бы час свободного времени, то я бы выслушал все подробности, вам известные. Предлагаю пройти внутрь этого прекрасного здания и спокойно поговорить.

— Но комендантский час… — спохватился было я.

— Я выпишу вам справку, — пожал плечами Александр, — в крайнем случае, переночуете здесь. Вас покормят, обещаю!

— Соглашайтесь, — вступил в разговор высокий, — вдобавок вы еще и на наш вечерний концерт попадете. Когда еще услышите, как сам Софроницкий на пианино играть будет!

— Ну что же, товарищи, — мне оставалось лишь развести руками, — я совершенно не против закончить этот вечер в столь неожиданной, но приятной компании.

Мы прошли в «Асторию» и никто не преградил мне дорогу. На этом выходе вообще не имелось охраны. Вполне вероятно, что Фадеев и его собеседник, имени которого я так и не выяснил, вышли покурить через обычно запертые двери. Что же, тем проще…

Первый, кто нам встретился в полутемном коридоре, был сурового вида мужчина с совершенно седой пышной бородой и столь же массивными усами. Заметив нас, мужчина по-старомодному поклонился и произнес:

— Кажется, уже началось. Надо бы поторопиться, негоже подобное пропускать!

— Да, знаете ли, Иосиф Абгарович, заболтались вот, — смущенно, как нашкодивший подросток, ответил Фадеев. Было совершенно понятно, что авторитет бородатого для него непререкаем.

— Сам Орбели, — шепнул мне молодой на ухо.

Все ясно, с директором Эрмитажа и действительным членом академии наук СССР лучше было не спорить — он был незыблемой глыбой и абсолютной величиной. Во многом благодаря нему эрмитажные ценности сумели спасти вовремя. Уже через несколько дней после начала войны первый эшелон был отправлен из Ленинграда в глубокий тыл. Орбели заранее позаботился о составлении списков экспонатов, нашел упаковочные материалы для всего фонда и лично следил за тем, как происходила погрузка.

Александр взял Орбели под руку и оба неспешно пошли вперед. Академик шел медленно, сильно хромая. Мы шествовали следом на почтительном расстоянии.

Госпиталь в «Астории» жил своей бурной жизнью, ничуть не обращая внимания на то, что было за окнами. По коридорам носились медсестры, целеустремленно шагали врачи, у некоторых номеров толпились пациенты. Охраны, к счастью, я не заметил. Да и попадись она, вряд ли на меня обратили бы особое внимание — я ничем не выделялся среди прочих.

Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, мы добрались до углового номера люкс, двери которого были чуть приоткрыты, а изнутри доносились негромкие мелодичные звуки.

В номере было не протолкнуться — на импровизированный концерт собралось человек тридцать-сорок, все по-уличному одетые — в пальто, куртки, шапки. Кому хватило мест — сидели на стульях и табуретах, остальные толпились за их спинами. Горело несколько свечей. В номере было прохладно. Играла музыка.

Орбели тут же уступили один из стульев, и он, не возражая, тяжело опустился на него, стараясь производить как можно меньше шума.

За пианино сидел худой мужчина лет сорока, на его руках были перчатки с вырезанными пальцами. Его слушали молча, затаив дыхание.

Никогда прежде я не слышал подобного исполнения «Симфонии №5» Бетховена. Тревожность и взлет, опасность и падение. Это был абсолютный восторг, катарсис. Насколько я был далек от классической музыки, но сейчас проникся до глубины души, и потом, когда последние звуки стихли, неистово аплодировал, как и все вокруг.

Пианист встал и поклонился.

— Владимира Владимировича на днях хотят эвакуировать в Москву, — негромко пояснил мне все тот же случайный знакомый, — он сильно истощен, на грани. Но каждый день вечерами он играет для всех нас в этой комнате.

Софроницкий, между тем, начал следующее произведение. Меня осторожно тронули за локоть — Фадеев кивнул на дверь.

Мы вышли в коридор, и он извиняющимся тоном сказал:

— Простите, что отрываю. Понимаю, что редко выпадает счастье услышать маэстро. Но мне необходимо узнать все о той истории… все, что вы знаете и помните…

В общем-то, я не возражал. Мы отошли к одному из окон, которое как раз выходило на институт Вавилова — отличное место для наблюдения. Окно было закрашено темной краской, но на левый нижний угол краски то ли не хватило, то ли она уже облезла, и я мог видеть все, что происходило на улице. Было темно, но мое зрение за последнее время улучшилось, и проблем это мне не доставляло, благо и в самом коридоре царил полумрак.

— Итак, слушайте, — начал я, поглядывая в окно, — в июле 1942 года по донецкой степи двигались отступающие части Красной Армии, а следом шли беженцы, но уйти через Донец никто не успел — к реке вышли немцы…

Я рассказывал о судьбе «Молодой гвардии», и Фадеев жадно слушал, не прерывая. Глаза его блестели, кулаки непроизвольно сжимались в особо напряженных моментах, а зубы скрежетали. Он полностью погрузился в совсем еще недавнее прошлое, которое я описывал, сопереживая и ненавидя вместе с героями, терпя страдания и погибая рядом с ними.

— Жуткая история, — хрипло сказал он, когда я замолчал, — ее нельзя написать в истинном варианте, никто не поверит. Скажут, советская пропаганда. Мол, не могут немцы так поступать с людьми. Они же цивилизованные и культурные европейцы… — последние слова он презрительно процедил сквозь зубы.

Я мог бы поведать ему об Освенциме и других концлагерях, где немецкий гений рационализации поставил смерть на поток, но пожалел писателя. Позже, конечно, он обо всем узнает и сам, но к тому времени война уже окончится.

— Смягчите самые ужасные моменты, оставьте суть, — предложил я. — Сделайте историю о молодых для молодых. Чтобы помнили. Чтобы никогда не забывали, кому они обязаны тем, что живут.

— Вы правы, — порывисто воскликнул Александр, — я обязательно напишу об этом! Сначала статью, потом книгу.

Все это время я не забывал смотреть в окно. Из здания института за прошедшие полчаса никто не выходил, и вот только теперь дверь приоткрылась, и на улицу вывалились два красноармейца. Несмотря на разделяющее нас расстояние, я опознал одного из них — того самого косматого солдата с железным зубом, похожего на разбойника с большой дороги. Он выглядел настолько фактурно, что не признать его было сложно. Тем более что Наум Натанович сказал мне, что других столь крупных охранников в институте нет. Второй же был чуть ниже среднего роста, а лицо его оказалось прикрыто воротом шинели, так что деталей я не разглядел. Но он меня интересовал в меньшей степени, основное мое внимание было сосредоточено на великане.