Черный часослов
Шрифт:
28. Музей фонарей
Май 2022 года
Кто бы мог подумать, что в музее, находившемся совсем рядом с моим домом и хранившем коллекцию удивительных фонарей, я познакомлюсь с первым человеком, который расскажет мне хоть что-то о моей маме…
Ранним утром я уже шагал по пустынным тротуарам Каско-Вьехо. Сапатерия представляла собой одну из тех ремесленных улиц «Средневекового миндаля», где в будние дни совершенно не ощущалось царившей в центре суеты. Отреставрированные здания с оранжевыми и желтыми фасадами были средневековыми домами, сохранившими свою старинную архитектуру, с длинными коридорами и крутыми лестницами, где зимой плохо распространялся холод, а летом жара стояла лишь на верхнем этаже.
Эстибалис вызвалась сопровождать меня, и я был благодарен
Длинный голубой флаг, развевавшийся на фасаде, сообщил нам, что мы уже на месте – прямо перед нами находился Музей фонарей. На входе в здание были огромные деревянные двери, заканчивавшиеся аркой: я подумал, что как раз такие и были нужны, чтобы через них могли проходить праздничные повозки, которые вывозили каждое четвертое августа, в канун праздника Белой Девы, для участия в традиционной ночной процессии Шествия фонарей.
У дверей нас ждал весьма тучный мужчина с кудрявой бородой.
– Вы инспекторы, как я понимаю? – спросил он.
Мы представились, и мужчина пригласил нас пройти в здание музея, где хранились фонари и все прочие атрибуты, выносимые на праздничное шествие.
– Ума не приложу, что могло привести вас ко мне – жизнь у меня ничем не примечательная: каждый день я тут, в музее, слежу за состоянием фонарей, иногда занимаюсь их реставрацией, хотя я вовсе не мастер ни по стеклу, ни по металлу… Вообще-то я был раньше священником, так что смирение и послушание – это про меня, – смотритель с лукавым видом подмигнул нам, – поэтому меня используют тут как рабочую силу.
Ласаро был совсем не похож на того худощавого молодого человека в сутане, запечатленного на одной из старых фотографий вместе с Итакой Экспосито. Помимо огромного живота, у него имелась теперь еще и седая кудрявая борода, и лишь его глаза – маленькие и близко посаженные – выдавали его сходство с тем молодым священником из шестидесятых годов.
Смотритель провел нас в зал, где были выставлены фонари с витражами из голубых, мальвовых, красных, зеленых стекол и еще тысячи разных цветов. Некоторые фонари имели форму шестиконечной звезды, другие – большого белого креста, на котором читалась надпись: «Pater noster» [13] .
13
«Отец наш» (лат.).
В стороне можно было полюбоваться светлым деревянным макетом площади Вирхен-Бланка и прилежащих зданий. На макете был отмечен маршрут, по которому следовало ночное шествие с фонарями в канун праздника Белой Девы.
У меня по коже пробежали мурашки, когда я увидел, словно с высоты птичьего полета, крышу своего дома, куда я часто поднимался, чтобы подышать воздухом, и откуда мы с Альбой много лет назад наблюдали вместе за праздничной процессией – в те времена, когда наши отношения были еще в самом зародыше, как инкунабулы на заре книгопечатания.
На макете также были видны часть площади Испании и под крытой галереей – книжный магазин «Монтекристо».
Однако я заставил себя не отвлекаться больше на разглядывание экспонатов и сосредоточиться на главном – ведь я пришел для того, чтобы найти ответы.
– У вас здесь есть какое-нибудь более уединенное место, где мы могли бы поговорить?
Этот вопрос, казалось, немного озадачил смотрителя.
– Ну, вообще-то на сегодня не запланировано никаких посещений… Так что мы здесь одни.
– И все же, – продолжал настаивать я. – Это конфиденциальный вопрос, связанный с расследованием, и мы предпочли бы поговорить с вами в каком-нибудь закрытом помещении, куда не может зайти никто посторонний.
Здание музея имело очень хорошую звукоизоляцию. Я заметил это сразу, как только мы вошли и смотритель закрыл дверь.
Шум улицы Сапатерия внезапно умолк, и колокол церкви Сан-Мигель, звон которого я привык слушать по утрам из своей квартиры, на этот раз не прозвучал, как обычно, в девять часов.
…Я не переставал думать о том, что это было за место, откуда мне звонил Калибан и где он мог держать свою пленницу в течение
многих дней.– Вы говорили, что занимаетесь реставрацией витражей; мы можем пройти в мастерскую? – как ни в чем не бывало предложила Эстибалис.
– Ладно, надеюсь, стекольный мастер не рассердится из-за того, что я приводил в его владения посторонних: он очень трепетно относится к своим материалам, – заметил смотритель, и мы проследовали за ним в маленькую комнатку с рабочим столом, где лежали кусочки стекла и стояли баночки с красками самых разнообразных цветов.
– Ну что ж, спрашивайте. Что вы хотели у меня узнать? – произнес Ласаро, вытирая выступившие капельки пота одной из висевших в мастерской тряпок.
– Это вы запечатлены на одной из этих фотографий? – Я протянул ему оба снимка.
Сначала он посмотрел на них так, словно видел впервые, потом на его лице появилась улыбка.
– Пресвятая Дева, это было как будто в другой жизни! У меня там даже была талия…
– Значит, вы подтверждаете, что на этой фотографии именно вы?
– Ну разумеется – не думаю, что существует какой-то другой Ласаро Мартинес де Арментиа.
– Но теперь вы уже не священник… – поинтересовался я.
– Я отказался от сана много десятилетий назад: это было не мое призвание, и я почувствовал, что церковная иерархия не для меня.
– Вы помните Итаку Экспосито? Она запечатлена на обоих снимках, в довольно похожем контексте.
Ласаро посмотрел на фотографию из Школы искусств и ремесел, где Итака представала уже подростком.
– Да, как же ее забыть… Она была необыкновенной девушкой. На самом деле вся ее жизнь была очень нетипичной. Я сопровождал ее на публичных мероприятиях, когда монахини из школы Веракрус просили меня об этом. Это были времена уже после Франко, но патриархальные установки были еще сильны в повседневной жизни, поэтому иногда ей требовался сопровождающий-мужчина. Я был молодым священником, недавно принявшим сан, в мои обязанности входило принимать исповедь и служить мессу в некоторых школах; в том числе епископат направил меня в Веракрус. Я стал там духовником, и эти девчушки-школьницы приходили ко мне рассказывать о своих мелких прегрешениях – ну какие грехи могли у них быть в таком возрасте… Итака была сиротой и жила постоянно при школе, что было нетипично, потому что Веракрус не была приютом. Она все время находилась там, бедняжка, даже в рождественские праздники и долгие летние каникулы – одна с монахинями, без единой подруги… Мне было за двадцать, и я помню ее пятнадцатилетним подростком: она была более зрелой и ответственной, чем ее ровесницы, потому что выросла в окружении взрослых. Со временем мы подружились, и я стал для нее человеком, которому она доверяла то, что не могла рассказать монахиням, тем более в те годы. Но самое главное – это ее талант…
– Вы имеете в виду ее художественную одаренность?
Ласаро окинул взглядом баночки с красками и кисточки.
– Это был в то же время и ее крест. Монахини эксплуатировали ее с детских лет, пока она не взбунтовалась, и это им очень не понравилось. Они заработали на ней огромные деньги, но Итака не увидела из всего этого ни гроша; никто даже не подумал открыть на ее имя счет, чтобы у нее к совершеннолетию накопились какие-то сбережения. Они выставляли ее как обезьянку на ярмарке, заставляя ее копировать на время, перед большими песочными часами, полотна известных мастеров, некоторые из которых были ей ненавистны. У Итаки была совершенно особенная чувствительность: каждая картина была для нее тождественна личности создавшего ее художника, для нее это было одно и то же. Она это не разграничивала. Когда Итака пребывала в меланхолическом настроении, она обращалась к Фридриху… Однако мать-настоятельница, директриса школы, убила маленькую художницу. Она, так сказать, свернула шею курице, которая несла золотые яйца – несчастной вспороли живот и обнаружили, что там ничего не было. Итака отказалась рисовать, когда ей было восемь или девять лет, и с тех пор она жила в страхе, что ее исключат из школы. Для нее это было очень мучительно – осознавать, что она одна во всем мире, что ей некуда пойти, если ее выгонят. У меня от этого просто разрывалось сердце. Я вырос в большой семье, с братьями и сестрами, и у нас были простые и строгие, но очень любящие родители. Мне было так жаль эту девочку, и я постарался стать для нее кем-то вроде старшего брата. Со мной она могла высказать то, что было у нее на душе.