Чёрный лёд, белые лилии

— Перевязала? Хорошо, — быстро заговорила она, осматривая голову парня. — Ну-ка, голубчик, давай, родненький, давай, помоги мне! Ну, пойдём!

Но боец не приходил в себя. Он был рослым, большим, сильным, а девушка совсем маленькой и худощавой, и Таня подумала, что затея её обречена на неудачу. Но вдруг эта крошечная девушка сдвинула брови, решительно схватилась за руку бойца, потащила его на себя.

— Господи, помоги! Помоги, Господи! — срывающимся голосом прохрипела она, и вдруг мужчина приоткрыл глаза, захрипел, помог ей, и она встала. Потащила огромное тело к выходу из траншеи, через минуту вернулась, увидела ещё одного раненого. Он ещё дышал, но из раскрытого в смертельной муке рта толчками выливалась кровь.

— Давай помогу, — Таня подползла к медсестре, но она только покачала головой, зачем-то расстегнула ворот кителя на парне, осмотрела шею, будто хотела что-то найти на ней, быстро достала из-за пояса фляжку.

— Умрёт, — прошептала она, жёстко взяла его голову в руки, заглянула в глаза, спросила: — Как твоё имя? Как тебя зовут?

Боец непонимающе крутил головой, метался, стонал, но медсестра спрашивала твёрдо, по слогам, и он, наконец поняв её вопрос, прохрипел: «Дмитрий». Она кивнула, открыла фляжку.

— Крещается раб Божий Дмитрий во имя Отца, аминь, — вода полилась на голову несчастного, — и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.

Когда последняя капля упала на волосы парня, он вдруг всхлипнул, тяжело вдохнул в последний раз, и мечущиеся по сторонам глаза остановились.

Девушка бережно закрыла их. Таня поражённо взглянула на неё. Та поймала Танин взгляд. В её светло-карих глазах стояли слёзы.

— Аще тамо будет священник, он да крестит; аще же диакон, он; аще же кой-либо буди от клирик, он; аще муж, он; аще жена, и она да крестит, — тихо проговорила она. — Это всё, что можно было сделать для него. Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего.

Таня хотела ответить этой удивительной девушке что-то, но не успела: начался новый бой за высоту.

Уже стемнело, а он всё продолжался. Пулемётная лента давно кончилась, и Таня, бросив оружие, бежала вперёд, на ходу подобрав автомат кого-то из убитых: сейчас он куда полезней, чем снайперская винтовка. Долгожданного подкрепления всё не было, а продержаться на склонах нужно было во что бы то ни стало. Таня была уже у подножия высоты.

Она очутилась рядом со Щеглом — Колей Соловых. Он, видимо, тоже занял место у пустующего пулемёта, и сейчас его оружие строчило, не умолкая.

— Немного осталось, смотри, наши танки пошли! — закричала она. Коля, не отрываясь от пулемёта, что-то прокричал в ответ, Таня не поняла, обернулась к нему, и вдруг пулемёт замолчал: Щегол лежал, приникнув к нему головой. Из-под каски на лбу струилась кровь. Таня бережно опустила тяжёлую голову на землю, поцеловала холодный лоб.

Американцы надвигались снова. Таня быстро проверила пулемёт: три патрона осталось. Расстреляла их, положила одного, пошарила вокруг себя, поняла: стрелять нечем. Подходили враги всё ближе и ближе, она оглянулась: людей вокруг почти не осталось.

Августовская мгла со всех сторон обступала высоту. И, сливаясь с ней, всё ближе подходили к Тане враги.

На поясе висели две ручные гранаты. Одну из них Таня быстро взяла в правую руку, приготовилась, пригнулась… Ну-ка, подходите ближе, гады, подходите! Раз — отрывается чека, два — граната летит прямо в гущу одетых в камуфляж людей. Взрыв — хорошо, точно!

Таня сжала в руке вторую гранату, приготовилась. Вдруг левое плечо её потяжелело, онемело, стало словно не своим, и по груди полилась кровь, закружилась голова. Нет, только бы не свалиться!

Тут рядом с ней возникло несколько человек, подтащили пулемёт, снова раздался его весёлый, живой разговор, и американцы подались назад. Кто-то помог Тане перевязать раненое плечо, и вдруг она увидела группу бойцов, отходивших по склону высоты.

Отступают? С земли, пропитанной нашей кровью, отступают?

Если сделать сейчас хоть полшага назад, враги снова займут с таким трудом завоёванный участок. И всё это было зря, и Щегол, и Арамис, которого скосил вражеский пулемёт, и тот парень, умерший на руках у медсестры, и Колдун, и Надя, и Настя — всё было зря!

Таня не знала, что делала. Действовала по наитию. Просто выскочила из траншеи, бросилась наперерез бойцам и закричала уверенно, громко, крепким, командирским голосом:

— За мной! За мной! По врагу — огонь!

Люди остановились.

— Вперёд! — подхватил чей-то хриплый голос.

— По врагу! За Родину! — гулко отозвались другие голоса, и Таня побежала вперёд, не чувствуя под ногами земли и не зная, следуют ли за ней люди.

И в следующее мгновение услышала за собой тяжёлый топот, высокий широкоплечий боец с автоматом наперевес обогнал её, потом второй, третий, сзади послышался гул, взлетела в небо вражеская осветительная ракета. Не останавливаясь, Таня обернулась: сзади быстро приближался семьдесят шестой стрелковый полк. Подкрепление.

Она не чувствовала ни боли, ни усталости, её будто кто-то подхватил на руки и нёс вперёд.

Вдруг Таня споткнулась, почувствовав толчок. Мотнула головой, поднялась, снова споткнулась — и не встала.

Мимо неё бежали сотни людей, а Таня лежала на земле, чувствуя, как грудь и живот заливает горячей липкой кровью. На глаза ей вдруг навернулись слёзы. Как же так? Почему же сейчас? Разве она сделала всё, что могла?

«Умирать не больно и не страшно, — как-то раз сказал ей Гузенко. — Только обидно».

Кровь хлестала. Таня, чувствуя нарастающую панику, попробовала было поднять голову, судорожно зажала пальцами горящую грудь, но кровь просачивалась сквозь пальцы, и вместе с ней уходила из Таниного тела жизнь.

И Таня наконец-то поняла, каково это — умирать по-настоящему. Она думала, что знает, что умирала тогда, под завалами, умирала в госпитале, умирала, когда узнала о Ритиной смерти, умирала, вонзая нож в чужое тело, но сейчас всё иначе. Соловьёва Таня стоит на пороге смерти и плачет оттого, что короткая, слишком короткая жизнь покидает её.

Кровью проливается на землю, а в груди стынет свинец.

Всё, что она ощущала сейчас, — смутную тоску. Вот она, восемнадцатилетняя Таня Соловьёва, лежит на земле и умирает, вместо того чтобы жить. Она уже никогда не обнимет маму и не приласкает брата с сестрой, никогда не заглянет в Сашкины глаза, не вдохнёт свежий весенний воздух, напоенный запахом лип, не сорвёт белую неприглядную лилию.

Она никогда больше не увидит Антона Калужного.

Она любит его, любит так сильно, что и не может объяснить, а он теперь никогда не узнает.