Чёрный лёд, белые лилии

Где-то заорал рупор, полицейские начали уже всерьёз оцеплять территорию, прогоняя столпившихся зевак. Кретины. Нашли, на что смотреть.

Он пошёл за Максом к тому месту, где по предположениям этих чёртовых рабочих должна была быть Соловьёва. Снова приложил телефон к уху.

– Давай, просто слушай меня, хорошо? Просто слушай мой голос.

– Это теперь… всё?
– затравленно прошептала она.
– Бомба… Как они будут… Вы же всё равно найдёте меня?

– Конечно. Конечно, найдём. А теперь послушай меня очень внимательно. Там есть хоть какой-то свет?
– он зажал телефон ухом, натягивая перчатки, поданные Назаром.

– Я ничего не вижу, здесь темно, здесь очень холодно… - снова начала задыхаться она. Не плакала... Лучше бы плакала.

– Стой. Нет, - сказал он слишком резко, вздохнул и продолжил спокойней: - Я понимаю, что тебе страшно, ты не хочешь ни о чём думать, ты хочешь только выбраться…

– Да, - она дышала в трубку, и ему казалось, что он слышит признаки приближающейся пневмонии.

– Тогда посвети мобильником вокруг, посмотри, что там, сколько вокруг тебя места. Ты можешь встать?

В телефоне раздались какие-то шорохи, и Соловьёва снова, будто с усилием, заговорила:

– Я… здесь темно, я не могу точно понять… Я… наверное, могу. Здесь немного места, но… Она здесь. Нет, слишком страшно… - в её голосе слышался ужас. Кристаллизованный ужас.

Она.

– Послушай меня. Бомба не взорвётся от твоего движения. Чтобы она рванула, её нужно хорошенько пнуть, и я сомневаюсь, что ты это можешь сделать. Просто не трогай её, попробуй встать, хорошо?
– выдохнул он, примеряясь к обломку бетонной плиты с торчащей арматурой, цепляя его поудобнее и оттаскивая в сторону, в общую кучу.

– Ладно, - отчаянно выдохнула она.
– Ладно, я… я сейчас. Ты только не уходи.

И он не смог выдавить из себя что-то вроде «не ты, а вы» или ещё какое-нибудь колкое замечание. Потому что у него сводило скулы. Потому что он так боялся. Потому что чёрт его знает, сколько ещё таких бетонных обломков здесь и сколько ещё воздуха у Соловьёвой.

– Я не знаю, не понимаю, кажется, не могу встать, у меня болит нога, но если встать на колени, то я дотягиваюсь рукой до чего-то. Мне страшно, это сейчас упадёт… - она сорвалась на шёпот.

– Тихо, - Антон закрыл глаза. Судорожно вытер со лба пот.
– Хватит голосить. Послушай, Соловьёва, всё нормально. Дыши спокойно и ровно.

– Я не могу...

– Дыши ровно!
– рявкнул он так, что даже Назар удивлённо уставился на него. Соловьёва затихла.
– Побереги воздух. А теперь пошевели ногами и руками. Давай, прямо сейчас пошевели и скажи мне.

Тишина резала по ушам.

Ему хотелось добраться до неё как можно быстрее, хотелось так сильно, что ногти, испачканные в бетонной крошке, впились в ладони почти до крови.

– Я не могу двигать левой рукой, я упала на неё, она болит, не знаю… - заполошно прошептала она. Он выдохнул. Это ещё ничего.

– Хорошо. Это просто растяжение, ясно? Ерунда. Не впадай в истерику и не спи. Тебе холодно?
– очередной обломок, царапая руки, отправился в общую кучу.

– Очень, - едва слышно сказала она. На смену истерии пришла беспомощность.

– Через час мы до тебя доберёмся. Думай о том, что мы вытащим тебя совсем скоро, ладно? Потерпи ещё немного.

– Я ничего не чувствую, мне нечего терпеть, - эхом отозвалась она.

– Давай, просто поговори со мной, Соловьёва, ты же обожаешь нести всякую несусветную чушь, - нахмурился он, заставляя себя работать не только языком, но и руками, старательно делая вид, что не замечает буравящего взгляда Макса, таскающего эту херню рядом.

– Я не знаю, о чём, - в её голосе слышна загнанная в угол паника.
– Мне холодно.

– Ты, конечно, любишь тепло?

– Да. Гетры...
– невпопад ляпнула она и, словно поняв это, наконец-то тихо всхлипнула. Антон почему-то так и знал. Он готов был грызть эти камни, но вместо этого рванул один из них, едва не сложившись пополам.

– Ты чувствуешь руки и ноги? Что-то болит?

– Не знаю. Ничего не чувствую... Мне холодно, - жутко до дрожи.

– Пошевели пальцами на руках и ногах, - с нажимом сказал он, - пошевели, посвети телефоном и скажи мне.

– Всё нормально, - несколько бесконечных минут спустя выдохнула она тихо.
– Я не могу двигать левой рукой, и дышать больно. Наверное, сломала что-то, не знаю… я уже почти не чувствую.

– Даже не думай грохнуться в обморок. Слышишь меня?

– Мне некуда грохаться, я... Я лежу...

Телефон трещит, шипит, голос Соловьёвой прерывается на несколько бесконечных секунд, и Антон мгновенно возвращается в то место, где был только что - лишь бы не потерять эту ниточку. Через несколько секунд он снова слышит её надорванный голос.

– Не отключайся, Соловьёва, я тебе серьёзно говорю, ты замёрзнешь. Даже не думай. Давай, расскажи мне пару баек, которые ты заливаешь своей Ланской на парах. Мне недавно жаловался Сидорчук, - пояснил он. Несколько секунд она молчала, будто собираясь с мыслями, а потом вдруг выпалила на одном дыхании:

– В детстве у меня были... Гетры. Тёмно-малиновые, тёплые, с белыми оленями наверху и Санта-Клаусами внизу, ну, в ряд, и со снежинками посередине... Оленей было семь, снежинок - двенадцать, а сколько Санта-Клаусов, я не помню... Потом их порезала Рита, когда мы поссорились. Я так сильно любила их, - говорила она почти неслышно, будто проваливаясь в сон.

– Более идиотской вещи себе представить не могу, - нервно усмехнулся он.
– И что, ты новые себе не купила?

– Их нигде не было. Кажется, это привезли из-за границы... Я их больше никогда не видела. У меня никогда больше их не будет, - окраска голоса стремительно поменялась, будто из какого-то оранжевого марева Соловьёва провалилась в ледяную синеву. Снова.

Антон почувствовал, как рухнул стержень внутри, заставляющий держать спину прямо.

– Ну, потеря не велика. Отстойные были гетры вообще-то, - спокойно заявил он. На секунду задумался: и когда он научился так врать?

– А ещё я хочу... Мандарины...
– вздохнула она, кажется, совсем засыпая, а потом вдруг тревожно спросила: - Вы нашли Веру?

– Понятия не имею, кто это такая, - фыркнул он.

Соловьёва только дышала свистяще.

– Если что-то случится… - тихо начала она.