Чёрный лёд, белые лилии

– Мама, мама!
– он подбегает, и пачкает руки в этой страшной красной краске, и плачет, и зовёт, но мама закрывает глаза и уже не слышит его.

Она уже никогда не услышит.

Мия неожиданно вложила руку в его ладонь, и он совершенно рефлекторно дёрнулся, отшатнулся, избегая контакта кожи к коже; увидел потерянное лицо сестры, быстро встал, выныривая из омута воспоминаний, вытягивая себя из комнаты, наполненной звуками фортепиано, запахом сирени, майским свежим ветром и кровью.

– Да что с тобой, Антон?!
– вдруг взорвалась Мия, и Антон поморщился от нервозных, плачущих ноток в её голосе.
– Что с тобой происходит?

– Мия, послушай…

– Нет, это ты меня послушай!
– воскликнула она, неловко взмахивая руками.
– Я твоя сестра, и я хочу знать, что случилось за эти два года!.. Ты другой, Антон, я не узнаю тебя, ты иногда кажешься мне совершенно чужим, незнакомым, и я боюсь этого, и поэтому молчу!

– Чужим?
– переспросил он, усмехнувшись. Чувствуя, как в грудь с каждым словом сестры сильнее вонзается раскалённый железный прут.

– Да, и я боюсь этого, очень боюсь!..
– он встал, развернувшись к ней, и Мия умоляюще заглянула в его глаза.
– Я знаю, что война, ну так что же, Тон... Что же поделать!.. Ты стал совсем не такой, и это я чувствую... Да ну что же с тобой, что же случилось, что?

– Война случилась, - коротко отозвался Антон, чувствуя нарастающее усталое раздражение. И впервые чувствуя пропасть, разделяющую его и сестру.

– Почему ты просто не можешь рассказать мне? Тон, я же твоя сестра...

– Давай не здесь, - устало выдохнул он, выходя на дорожку и больше не оглядываясь на белый камень.

– Нет, почему же?! Скажи мне! Прежний Тони любил прикосновения - ерошить волосы, щекотать, обнимать, а ты, Антон… тебя тронь хоть пальцем, и ты, кажется, откусишь руку по локоть!
– громко всхлипнула она ему в спину.
– Почему ты всё время ходишь в своих футболках?! Раньше ты всегда разгуливал по дому чуть ли не голый! Почему ты не даёшь обнимать себя? Да, это война, это страшно, но…

– Но?!
– вдруг рявкнул он и замолчал на секунду: Мия смотрела на него с откровенным ужасом. Кажется, не узнавала.

– Да ты знаешь, каково это - ничего не чувствовать? И пустота... Пустота эта! И кровь! Ощущать и видеть её везде?! Не говори мне о войне, Мия, потому что я видел её слишком близко!

Горящее, сжигающее клеймо прямо перед ним.

Не оборачиваясь, он ушёл с кладбища. Остановился только на выходе, глубоко вздохнул, засунул руки в карманы. Через несколько минут показалась растерянная Мия.

– Антон?..
– полурадостно, полупечально сказала она, подняв глаза.
– Ты… я… Боже, прости меня.

– Нет, это ты прости, - выдохнул он, подставляя сестре локоть.
– Прости, что не могу ничего сказать.

– Я не должна требовать.

– Прости... Правда. Что бы там ни было, Мия, ты - моя семья. Только ты и Макс.

Белые лилии... День будет долгий и холодный.

В училище за обедом на него накинулись все разом, вереща в пятнадцать ртов.

– В госпитале она, - рявкнул он прямо в середину толпы баб, обступивших его.
– Всё, ничего больше не знаю, расступились все, дайте поесть. Нет, никого я сегодня в увольнение не пущу. Да, даже к Соловьёвой! Расступились, я сказал!

Бабы бросились врассыпную. Ланская задержалась на секунду, уставившись на его ладони. Антон быстро опустил взгляд: костяшки были стёрты, пальцы украшали мозоли, а под ногтями осталась несоскребаемая бетонная пыль.

– Я не злопамятный, Ланская. Зло сделаю и забуду, - скривился он, - так что брысь.

Несколько секунд она пристально смотрела на него, широко распахнув свои светлые оленьи глазищи и сцепив в узел тонкие руки.

– Спасибо вам, - неслышно прошептала она и, будто испугавшись последствий, быстро прошмыгнула мимо него к своему столу.

В комнате досуга он не поленился врубить телек и глянуть новости. Интересовала его хоть сколько-нибудь только одна:

– Санкт-Петербург скорбит по погибшим во время очередной бомбёжки прошедшим вечером. Трагедия унесла четыреста сорок три жизни. Среди погибших и бывшая прима-балерина Мариинского театра Вера Волошина, больше известная под фамилией Верженска. В Москве у входа в Мариинский театр появился целый мемориал, люди несут к нему цветы и свечи. Польские СМИ на первых страницах своих изданий пишут о смерти «пани Верженска», называя её не иначе, как «русско-польской великой артисткой». Тело балерины было найдено в разрушенном здании польского посольства. Сегодня вечером в Мариинском театре состоится церемония прощания с «великой Верженска», а завтра с утра на Волковском кладбище пройдут её похороны.

Соловьёва была в палате одна. Первое, что он увидел, когда вошёл - бледную, серую-синюю, угловатую руку с иглой в вене.

Он не узнал. Совершенно не узнал её без огромного зелёного бушлата и уродующей шапки. Соловьёва лежала на кровати, прижимая к груди забинтованную левую руку и вытянув правую вдоль одеяла. И глаза - закрытые, синеватые, измученные, с едва заметной сеточкой вен. Он осторожно вдохнул. Пахло отчаянием - он-то был спецом. И на кой чёрт припёрся вообще?.. Господи, господи... Принесла нелёгкая - а ведь думал же, не ходи, не ходи... Уже собираясь бросить пакет, жгущий пальцы, на пол и уйти, он увидел, что она открыла глаза. Посмотрела пусто и стыло, так, что по спине бежали липкие, противные мурашки.

Антон стоял и отчаянно пытался объяснить свой поступок. Хотя бы самому себе... Анализ. Анализ. Анализ. Мозг работал, подбирая варианты. И все какие-то слишком отчаянные, слишком неправдоподобные. Долбаный пакет с мандаринами почти что сжигал кожу.

«Пожалуйста, только не оставляйте меня…»

«Всё будет хорошо» - «Скажи мне это ещё раз»

– Это от... От твоих. Хотел выбросить... В ближайшую помойку, но даже бомжи не позарились, - скривился он, небрежно бросая пакет на пол у изножья кровати. Она всё смотрела, безмолвная и усталая, теребя пальцами край тонкого одеяла.

– И, уж конечно, я притащился сюда не от великой любви к тебе, Соловьёва. Просто хочу, чтобы ты не питала иллюзий и знала…

– Я знаю, - едва слышно сказала она, а потом посмотрела так устало, что он вздрогнул.
– Можете считать свой долг выполненным. Если меня спросят, я скажу, что вы были.

Отлично. Это всё, чего он хотел. Больше - ничего. Показался - а теперь пора и уйти. Заявиться в штаб. Сказать: «Конечно, в порядке. Что с ней случиться?»

Но Господи, Господи, почему так паршиво? Что заставило его отпроситься у начальства и рвануть по пробкам в этот грёбаный госпиталь, и почему два дня назад он был расслабленно-спокойным, цинично-уверенным, а сейчас стоит перед этой поломанной девчонкой и не может выдавить из себя ни слова.