Чёрный лёд, белые лилии

– Спасибо, - едва слышно.
– Не знаю, когда я стал такой задницей. Мне ничего не жаль, и само ощущение того, что меня нельзя осчастливить, или разжалобить, или сломать - оно радует. Это не особо нормально, а?
– усмехнулся, уставившись в вываленные Максом на его тарелку макароны.
– Всё равно. Пусто... Странно, обычно люди ломаются, а я… Не знаю. Безразличен, что ли. Совершенно пустой, ничего нет, понимаешь? Любая боль - это облегчение, потому что это хоть что-то...
– они молчали с минуту, не ели.

– Как думаешь, почему всё так херово?

Макс хмыкнул, тыкая пластиковой ложкой (вилок не было) в длинную макаронину.

– Может, мы просто выросли?

В половину седьмого утра Смоленское кладбище дышало покоем. Первое декабрьское утро в этом году - промозглое, серое, лишённое всяких красок. В Петербурге снова лёгкий туман, охватывающий всё вокруг; надгробия расплывались.

Они шли по усыпанной гравием дорожке рука об руку, оба - в сером; казалось, это место просто не терпит другого цвета. Оба темноволосые, чуть загорелые и всё-таки какие-то серо-бледные. Оба - смертельно усталые.

Он нёс в руках букет светло-розовых лилий, она - жёлтых тюльпанов. Перед накренившейся часовенкой - поворот налево, потом ещё один, по заросшей траве, через гущу чахлых деревьев. Кажется, они почти забыли друг о друге - помнят только о небольшой могилке с белым мраморным надгробием, перед которой через несколько минут упадут на скамейку. Оба думают и ещё кое о чём: тропа к могиле скоро зарастёт, трава совсем заполнит эту часть кладбища, ведь могил всё больше, ведь идёт война… Но им дорогу никак не забыть.

Им обоим есть о ком плакать и о ком вспоминать.

Когда перед ними возник белый надгробный камень, Мия положила голову на его плечо.

– Какое здесь всё чистое, - прошептала она.

Сердце сжала знакомая боль. Она и правда принесла облегчение. Значит, он ещё жив.

Цветы заняли законное место возле белого надтреснутого камня. Аккуратно наклоняясь и раскладывая их, Антон тихо, совсем неслышно, напел знакомый мотив и почувствовал, как голос уносит ветер. Неужели он ещё не разучился петь?..

Сидя на четвереньках и перебирая лепестки лилий, он поднял глаза.

Калужная Людмила Константиновна

20.11.1970 - 05.05.2001

– Здравствуй, мама.

– Ну, Милочка, он просто упал с дерева, с кем не бывает?
– смеётся отец, подхватывая Антона на руки и кружа по комнате. Семилетний Антон хохочет, за окном расцветает майская сирень, в комнате пахнет яблоками и цветами, и жизнь прекрасна, думает Антон, и прожить бы как можно дольше! Мама смотрит обеспокоенно, но улыбается тоже.

Отец заставляет много учиться и уезжать на всю неделю в этот ненавистный интернат и его, и Лёшку, но зато никогда не ругает за драки и выходки. Мама только всплескивает руками, и по выходным, когда они возвращаются домой, сажает Тошу к себе на колени и играет ему на большом белом рояле что-то печальное и светлое, и напевает колыбельную про Христа, ослика и Марию, а голубые занавески их загородного калининградского дома треплет весёлый весенний ветер.

Жизнь прекрасна, думает Антон. И у них она вся впереди.

– Её смерть убила папу, - тихо вздохнула Мия за спиной. Антон качнул головой.

– Он ошибся.

– Ошибся?.. В чём?

– Во всём, Мия, - отрезал он.

– Легко тебе говорить, - начала она чуть обиженно, и он развернулся слишком резко.
– Прости... Я слышала... Слышала, что из твоей роты в живых осталось одиннадцать...

– Он ошибся, Мия. Помнишь, что с ним стало?
– слабо улыбнулся он, закрывая глаза и касаясь рукой холодной земли.
– Он забыл её. Она для него умерла. Совсем. Её не стало, и он похоронил её не только в земле, но и в душе. Её не стало для него. Совсем. А она ведь есть...

– Это так серьёзно, Саша? Ты уверен, что нужно ехать? Мне жалко дом, - Антон стоит в дверях и видит, как напряжено мамино лицо.

– Боюсь, что да. На днях, Милочка. Я сейчас поеду, а за вами пока присмотрят ребята, они всё время рядом, - папа целует маму в лоб.

– Да уж, мы точно подопытные крысы, - мама морщится.
– Я за детей боюсь... Когда же все это кончится?

– Скоро, Милочка, скоро. Всё пройдёт, родная.

У папы такая красивая форма! Антон тоже хочет работать в ФСБ, когда вырастет. В ответ на это папа смеётся, треплет его по волосам и говорит, что нужно учиться хорошо, очень хорошо.

Учиться Антон любит. Мальчишки в интернате весёлые, учителя строгие, но не злые, а ещё он учится играть на скрипке и скоро начнёт на фортепиано, как мама. Правда, зимой снова придётся лететь в далёкий и стылый Лондон, и жить там с другими мальчишками, и говорить с ними только по-английски, но ведь будет Лёшка. Лёшка не даст его в обиду.

– Можно, мы не поедем в Лондон зимой?
– плаксиво спрашивает он у отца.

– Ну, чего нюни распустил? Если хочешь работать, как я, ты обязательно должен знать английский, - папа щёлкает его по носу.

– А я и так его девять раз в неделю учу, - насупился он.

– Нужно говорить без акцента.

– Без чего?

– Ну, хватит, Саша, перестань, - мама встаёт с дивана, лёгкая, светлая, даже кофточка у неё белая с голубыми кружевами.
– Зима будет зимой, а сейчас ведь весна, дорогой мой, - она берёт его лицо в ладони.
– Давайте почитаем, хочешь? Где у нас Лёша и Мия?

Он большими скачками, сшибая мебель и вызывая отцовский смех, несётся по просторным комнатам, ища брата и сестру, но противная Мия сидит в детской, играя в своего пупса, и не желает никуда идти, а Лёшка умчался гонять в футбол, не взяв его, и Антон, немного обиженный, идёт к маме один.

Но от обиды скоро не остаётся следа. Папа уехал, а мама стоит посреди гостиной с книжкой, такая прекрасная, и кофточка на ней такая белая, и ветер так красиво колышет её тёмные волосы…

Антон улавливает едва слышный щелчок, но это, наверное, Мия возится, и бежит к маме, хочет забраться к ней на колени и послушать новую удивительную историю…

По белой маминой кофточке расползается страшное ярко-красное пятно, и она вдруг как-то разом стареет, бледнеет и оседает на пол. Двигает губами, но не произносит ни слова; глаза её не видят испуганного Антона.