Чёрный лёд, белые лилии

Открыв дверь в кубрик, она почти шарахнулась: Калужный развалился на стуле, листая тетради девчонок с конспектами. Закинув ногу на ногу, не потрудившись даже вытереть о коврик уличные берцы. Кто бы сомневался. Фу.

Первый раз за эти полторы недели она видела его так близко. Скулы стали острее, чем раньше, но его это не портило. Чёрт возьми, если и есть кто-то, кто будет выглядеть изумительно с такими синячищами под глазами, будто он не спал целую сотню лет, так это Калужный.

Он неотрывно глядел на неё, как-то пронизывающе и по-зимнему колко, не произнося ни слова, так, что Таню передёрнуло. Что это, игра какая-то? Вроде гляделок? Или как там у детей? Молчанок? Что это такое?

Он скривил губы, встречая Таню одним из тех взглядов, от которых шарахались все и вся, и она невольно замерла, но вздёрнула подбородок — ей-то всё равно — и сделала ещё шаг вперёд. Правда, дальше пройти не представлялось возможным: ноги этого кретина перегораживали всю комнату.

— Если вы выбрали для отдыха наш кубрик, то не могли бы сесть покомпактнее? — она повторила его движение губ, точно так же кривясь, оборачиваясь к нему спиной и сбрасывая на пол планшет.

— Не могла бы ты пойти куда подальше со своими замечаниями? — огрызнулся он. Фантазия нарисовала его сжатые пальцы на уголках их тетрадей и леденящий взгляд в затылок.

«Не могла, не могла, не могла», — слова царапали язык, и Таня только сильнее сжала губы, оборачиваясь и скрещивая руки на груди.

— Это моя тетрадь, — нахмурилась она, кивая на зелёную тетрадку с кошачьими мордочками у него в руках.

— Блещешь интеллектом, Соловьёва, как и всегда, — с расстановкой произнёс он, открывая её конспекты. Прежде чем Таня успела вскрикнуть, котик на обложке расползся пополам вместе с тетрадными листами, и обрывки полетели на пол.

— У тебя. Неровный. Почерк, — Калужный чуть склонил голову набок. Будто дразня, издеваясь. — Перепиши аккуратнее.

Идиот. Самый последний дурак. Она писала эти долбаные конспекты последние три месяца, писала красиво, подчёркивая строчки разными цветами, выделяя заголовки, рисуя разноцветными Валериными маркерами. Кретин. Кретин. Кретин! Таня физически ощущала, как отчаянно краснеет в жалкой попытке сказать хоть что-нибудь, способное задеть его. И видела, как расползаются его губы. Потому что ей нечего сказать, и они оба это знали.

Он рассмеялся. Что?.. У Калужного была красивая улыбка, с ровными белыми зубами. Морщинки разбегались от тёмных глаз к скулам, и это было… странно.

Калужный смеялся, но его глаза не врали. Господи, сколько фальши в этом смехе. Таня закусила губы до боли.

— Вы… Вы просто больной, ясно? — прошипела она.

— Что-что? — он растянул губы в довольной ухмылке.

— Что сказала.

— Замолчи и проваливай, — он сощурился, чуть приподнявшись, и из-под стопки книг у него на коленях на пол выскользнули какие-то листы и её, блин, фотографии. Те самые, уродские.

— Вы… — она чуть не задохнулась, уставившись на него в упор. — Это вы обратно повесили?!

— Нет, это я так с собой ношу, любуюсь. Ни есть не могу, ни спать, веришь? — протянул он, глядя с насмешкой. — Только попробуй снять их со стенда ещё раз.

— Ваши угрозы — это просто шум. Пшик! Жужжание. Понимаете? Пора бы повзрослеть, — процедила Таня.

— Ты меня поняла? — рявкнул он.

— Да вы... вы...

В груди ревела ярость, настоящая, просыпающаяся ярость. Не от этих идиотских фоток — от того, как он смотрел. Как на пустое место. И в глазах — целое море цинизма.

— Есть в вас хоть что-то человеческое? — почти крикнула она, чувствуя, как сердце колотится о рёбра, а спина покрывается мурашками. — Да вы просто…

Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимым презрением и злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.

— Рот свой открывать в другом месте будешь, ясно? Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь. Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! — почти по слогам выплюнул он ей в лицо, заорав так, что голос почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками о стену, сморщившись и тихо ругаясь от боли на выдохе.

Интонации, от которых она чуть не задохнулась. Кажется, и правда перестала дышать.

Несколько секунд в звеняще болезненной тишине, зажмурившись, перед глазами красные круги; ну, всё, всё, он заткнулся, наверное, он отошёл, всё нормально, и, кажется, пора вдыхать. Восьмое декабря, две тысячи семнадцать, Соловьёва Татьяна, звезда падает, падает, падает, раз, два, три, всё нормально…

Бетонная крошка. Пыль. Рябящие буквы. И воздуха — нет.

То есть совсем.

Таня распахнула глаза, чувствуя нарастающую панику и хлёсткую, давящую боль в груди. Перед глазами стояли искры и плыли какие-то круги, в груди давило, а горло просто не размыкалось.

И лицо Калужного — крупно, неразборчиво, там, где-то на задворках сознания. Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ — но вместо слов хрипы и подступающие слёзы, потому что она правда не может!

— Какого ты?.. — голос Калужного глухо бьётся о стенки черепа. — Соловьёва, мать твою…

Вдохи какие-то рваные, короткие, не приносящие воздуха, ужасно болезненные, и она уже почти не чувствовала реальности вокруг, когда тёплые сухие ладони коснулись её лица и сомкнулись вокруг рта и носа.

— Дыши. Ровно. Медленно.

Круги исчезали. Искры гасли.

— Это просто паника. Дыши нормально.

Линии стали чётче, и она закрыла глаза, закутываясь в спокойную полутемноту и осторожное мягкое тепло. Лёгкие расправлялись.

Она дышала.

И не заметила, когда ладони пропали.

Таня открыла глаза только тогда, когда тихо скрипнула дверь.

Что. Здесь. Только что. Случилось?! Что за ненормальщина творится? Что это было?! Мозги отключались.

Чтобы не смотреть наверх, на человека, силуэт которого она улавливала боковым зрением, Таня уставилась направо, на раскрывшуюся дверь, и чуть не умерла снова: в щель просовывал голову Майор. Потолстевший, сытый и довольный Майор, поблескивая вымытой серой шерстью, непонимающе смотрел на одну из своих пятнадцати хозяек.

Хозяйка смотрела на него в полном ужасе.

Они потратили все свои деньги на ветеринара и лекарства, и теперь вылеченный ото всех глистов Майор, ещё маленький, жил в кладовке. И только ночью выпускался погулять по коридору под строжайшим надзором дневального. Только ночью.

— Это что ещё…

Нужно просто повернуть голову направо и наверх. Просто посмотреть ему в глаза и спокойно, тихо (вряд ли безболезненно) умереть.

Вдох, глубже. Раз, два…

— Ой, какая кисонька! Кто у нас такой маленький? — дверь открылась уже полностью, и на пороге возникла загорелая молодая девушка лет двадцати, одетая в элегантное кашемировое тёмно-зелёное пальто. Глаза до одури тёмные, быстрые и внимательные. Это его сестра?