Чёрный лёд, белые лилии

— Вы можете мне сказать, что это такое?

— Что это такое? Он ещё спрашивает! Могу ли я?!

— Да, можете ли вы? — чеканя слова и поджимая губы, сказал Антон.

— Рапорта об уходе на фронт от ваших курсанток, вот что это такое!

И в этот момент тишина стала действительно звенящей.

Звоныгин снова отвернулся к окну и заложил руки за спину. Семёнов, издав какой-то почти истеричный смешок, опустился обратно в кресло, продолжая нервно барабанить пальцами по коленям. Антон поймал себя на том, что делает какое-то идиотское движение рукой, будто пытаясь отмахнуться от всего этого. Будто пытаясь не услышать и не понять.

На секунду он почувствовал противное чувство тошноты, будто все его внутренние органы сворачивались в тугие узлы, будто весь он сворачивался в клубок оголённых нервов.

— У меня на столе сегодня с утра лежат пятнадцать рапортов, и я не знаю, может быть, вы в курсе, что мне с ними делать, — размеренно произнёс Звоныгин, не оборачиваясь.

Перед глазами на секунду всплыло лицо Соловьёвой. Это искажённое, будто скомканный бумажный лист, до смерти напуганное лицо, на котором огромными горящими буквами, которые бы и слепой увидел, было написано: «Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ», было написано: «Мне страшно, я беспомощная, я ничего не могу, помогите, помогите мне, пожалуйста!». Он сделал то, о чём даже не смог пожалеть потом. Он действовал на инстинкте. По своей воле он никогда бы не дотронулся до неё.

У Соловьёвой мягкая, хоть и обветренная, кожа. Дышала она горячо и быстро, и Антон чувствовал ладонями каждый спасительный вдох.

Ему нужно было почувствовать её рот ближе. Ближе. Так, как его наверняка чувствовал этот её Марк. Её губы, её язык, её запах, всю её. Ближе, ближе, ближе.

Только как эта тупица, которая даже с приступом паники не может справиться, собирается ехать туда?

— Это похоже на шутку? — переспросил Семёнов, и Антон только в эту секунду осознал, поднеся руку к лицу, что болезненно, презрительно улыбается.

— Никак нет.

— Тогда чему, смею спросить, вы улыбаетесь?

— Вы ведь понимаете, Антон Александрович, что они никуда не поедут? Не сейчас, — с нажимом произнёс Звоныгин, обернувшись и оглядывая его своими спокойными, твёрдыми глазами.

— Вы ведь понимаете, что это безумие? Они погибнут в тот же день, что приедут туда, и вы будете отвечать нам за их смерть. Вы это понимаете? — прошипел Семёнов.

— Я понимаю. Я там был.

В отличие от вас.

— Очень хорошо, — оскалился полковник. — Так будьте добры…

— Будьте добры сделать так, чтобы подобного, — Звоныгин взял в руки заявления и сбросил их в корзину для мусора, — не повторилось больше никогда. Вот через два года выпустятся — и с богом, воевать за Родину. А пока пусть сидят и не пикают. Не хватало нам здесь героизма, тем более массового. Кто учиться-то будет тогда? Все на фронт собрались.

— Я вас понял.

Идиотки. Тупицы. Ненормальные бабы. Он не знал, что ещё сказать. Снова закрыл глаза, видя все эти простодушные, до невозможности наивные лица: Широкова, Ланская, Бондарчук, Арчевская, Нестерова, Осипова, даже Сомова, — все они и дня не продержатся там. Куда, чёрт их дери, они лезут?

— Хорошо. Можете быть свободны, — Антон встал и уже направился к двери, но Звоныгин окликнул его: — И да, Антон Александрович, в субботу, послезавтра, в доме офицеров концерт и танцы. На них нужно будет привести курсанток к восьми в подобающем виде. Надеюсь, хоть это отвлечёт их от всяких бредней, — он кивнул на мусорную корзину.

Нет уж. Он-то знает, что их отвлечёт.

— Есть, товарищ генерал-майор.

— Хорошо, можете быть свободны. Владимир Сергеич, ты тоже.

Пропустив Семёнова вперёд, уже в дверях Антон обернулся, думая.

— Говорите, — внимательные глаза Звоныгина смотрели на него в упор.

— Вы ведь знаете, товарищ генерал-майор, — Антон склонил голову набок, поднося руки к лицу. — Вы ведь бывали на войне. Пусть не на этой, всё равно. Вы ведь знаете: если у них хватило смелости и глупости сделать это… — он покачал головой. — Это в них уже не убить.

Антон на секунду задумался. Наивные, глупые лица. Лица, забрызганные кровью, лица, у которых нет глаз, лица, на которых не осталось кожи. Нахмурился, упрямо сжав губы.

— И всё-таки я попробую.

Утро пятницы принесло с собой новый снегопад и плюсовую температуру. Снег оседал на спортгородке, превращаясь в грязное месиво.

Антон открыл глаза, уставившись на движущиеся зелёные фигурки и чувствуя тупую, ноющую боль в затылке. Он плохо спал, но, в общем, не хуже, чем всегда. Домой снова не поехал: с тех пор, как Мия забрала туда этого плешивого кота, Антон (конечно, предварительно как следует накостыляв бабам за это полосатое чудовище) старался не появляться там.

Вчера слишком поздно поднялся в свой кабинет. До двенадцати пробыл на пятом этаже, меря коридор быстрыми шагами перед вытянувшимся взводом. В памяти всплывали ставшие совершенно растерянные девчачьи глаза, когда он просто сказал им: «Я всё знаю».

Бабы бегали по спортгородку, занесённому мокрым снегом по колено, уже сорок минут.

— Выше, выше автомат, Широкова! — рявкнул он, стирая с лица тающие снежинки. — Что, так вы собирались там бегать, а?!

Он провёл рукой по волосам, ощущая, что клокочущей ярости, сжигающей всё подряд, в нём уже нет: он ещё вчера с помощью криков выплеснул её всю.

— Отжимаемся, отжимаемся! Ну что, за ночь мозги проветрились? — он окинул взглядом мокрые грязные спины. — Проветрились, я спрашиваю? Нет? Отжимаемся! Все заявления подаются только через непосредственного командира, то есть через меня. Это понятно?

— Так точно, — нестройно, но дружно пробормотали они.

— Тогда какого чёрта, а?! Может, объясните мне?! Раз, отжались! Что, много времени появилось? Два! Учту это, увольнений на этой неделе не будет. Три, отжимайся, Ланская! Как заявления писать, так она может, а как отжаться, так всё?

Спустя полчаса он построил их, едва держащихся на ногах, грязных, промокших и таких жалких.

— А теперь подумайте, пошевелите немного своими извилинами, если они там ещё есть, — едко проговорил Антон, заводя руки за спину. — Если вы не можете сделать даже это, какого чёрта вы будете делать на войне? Кого вы там защитите?! Вы просто сдохнете ни за что ни про что, и мне похер на это от слова совсем, и подыхайте, пожалуйста, сколько влезет, да только за это спросят с меня! Вам ясно? И чтобы через час я увидел перед собой сухое и чистое обмундирование.