Чёрный лёд, белые лилии

— Иди лесом, а? — ухмыльнулся Антон, оборачиваясь и кидая взгляд на друга. Тот в это время тщетно пытался застегнуть пуговицу тёмно-серого пиджака - кажется, с чужого плеча. — Давай уже помогу, идиот.

Пуговица заняла своё законное место, и Макс, розовощёкий с мороза, уставился на него, демонстрируя пляшущие огоньки в глазах.

— Как выгляжу?

— Отвратительно.

— Сам не лучше.

— Сейчас ещё раз по башке схлопочешь. Нормально выглядишь. Что, есть кого очаровывать?

Назар только заговорщически улыбнулся, приподняв светлые брови.

— Что ещё? — закатил глаза Антон, в последний раз поправляя манжеты.

— О, ты бы видел своих девушек.

— Баб.

— Девушек, Тони. Просто поверь мне.

— Они уже там? — безразлично указал в сторону входа в зал.

— В холле пока, никак не могут оттуда уйти: Широкова поедает бутерброды, — отмахнулся Назар, провожая глазами высокую брюнетку в изумрудном платье, открывающем восхитительный вид на обнажённую спину. Из мед академии, что ли? Антон размахнулся и как следует впечатал ему ладонь между лопаток.

— Собрался очаровывать кого-то? Вот и пошли, хватит раздевать её глазами.

— Я?!

Свет в зале был сине-фиолетовым, и куча народа уже весьма неумело кружилась на сверкающем полу. Небольшой оркестр расположился в конце зала, и Антон недовольно поморщился: было громко, звуки резали по ушам. Быстро окинул глазами зал: вон их парни со второго, разодетые, как шуты, кто в чём, вон академия связи, академия МЧС, первый курс…

Ни Алексеева, ни Красильникова не было. Эти смазливые кретины куда-то испарились, и Антон довольно ухмыльнулся, сознавая, что хотя бы сегодня вечером они не будут мозолить ему глаза.

Туда-обратно прохаживались девушки, преимущественно одетые в длинные вечерние платья, оголявшие или грудь, или спину. Смотрели на него, а потом шептались. Он видел. Это было привычно и неинтересно.

— А где десантное? — поморщившись, прошептала блондинка в крепдешиновом красном платье своей подруге. — Эти мужички, очень интересно. Они…

И замолкла.

Общий говор в зале на секунду стал тише, а потом, на самое-самое крошечное мгновение, исчез совсем.

Антон быстро обернулся: у других дверей, прямо напротив, через все эти танцующие пары, столпилась робкая стайка девушек. Красивых незнакомых девушек. И через секунду: его девушек. Это второй курс.

В следующую секунду среди светлых и тёмных головок он различил…

Её.

Кажется, Макс за спиной что-то сказал, но Антон не услышал.

Не услышал… Не слышал и не видел ничего ещё, наверное, минуту, а то и две. Только фигуру, искрящуюся серебром. Только улыбку на светящемся изнутри лице.

На осознание того, что это — не просто молодая, серьёзная, красивая девушка, это — Соловьёва, ушло ещё полминуты. Тогда же закончились все едкие слова, приготовленные по поводу внешнего вида баб.

Он перестал владеть собой. Совершенно автоматически, против воли, скользнул взглядом по тонким плечам, прикрытым голубым (или серебряным?) кружевом. Через него была видна её кожа, казавшаяся прозрачной в мерцающем свете.

Тонкие запястья, тонкие ключицы.

Соловьёва?

Шея, на которой он сжимал свои пальцы - и как только посмел положить их туда?.. Лопатки, острые, наверняка — покрытые мурашками.

Уже гораздо позже он различил, что платье на ней было тёмно-синее, прикрытое мерцающим облаком кружева.

Волосы, отливающие серебром (из-за света, ясное дело), спадали вниз, почти до талии. Синие блики плясали на оживлённом лице, ищущем что-то в толпе. Соловьёва волновалась почему-то, чуть кусала губы, сжимала тонкими пальцами сначала край кружева, потом руку Ланской, потом снова край кружева. И очень неловко поводила открытыми плечами: после полутора лет в бушлате, должно быть, непривычно... Непривычно.

Непривычно.

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Всё, поезд приехал, хуже некуда, дальше некуда, стоп. Где Назар? Где хоть кто-нибудь?

— Вот это звиздеец, — задумчиво протянул тот у него за спиной. Антон обернулся, чувствуя почти физическую боль в веках, и столкнулся с сочувствующим взглядом Назара.

Звиздец. Очень мягко сказано, Назар.

Но ты прав.

Антон потёр лицо ладонями. Так. Надо пойти выпить, поесть - не жрал же нормально чёрт знает сколько, хоть тут шанс есть...

— На твоём месте я бы не оборачивался, — шепнул Назар ему на ухо, подавая стакан с водой. Антон взял его. Внутренне подобрался, приготовившись получить под рёбра.

Получил. Алексеев, возникший из ниоткуда, начищенный, лоснящийся от удовольствия, протягивал Соловьёвой руку, нарушая своим присутствием чистое голубое облако, и говорил ей что-то. Где этот её мамочка-Марк? Смылся? Почему он не смотрит, почему, чёрт возьми, не смотрит?!

Всё. Хватит. Правда, с него достаточно.

Алексеев, будто совершенно случайно, будто делал это всю жизнь, приобнял свей грёбанной рукой — оторвать бы её — плечи Соловьёвой. Она улыбнулась, и он прочитал по губам: «Дэн».

Тошнотно.

Это слова. Просто слова.

Антон почувствовал, физически ощутил, как горло сводит спазм, и вся проглоченная вода лезет наружу, и всё-таки быстро отпил из стакана — вкус не почувствовал — и сделал уверенный шаг вперёд, сам не зная, куда и зачем. Рука Назара тут же легла на его плечо.

— Стой уже, — прошипел он. — Поздно трепыхаться. И лицо сделай попроще, а то позеленеешь.

Точно. Нужно просто игнорировать её. Ведь так он делал последние несколько дней? Её не существует. Не существует её светлых локонов, тонких плеч, изящных рук, хрупкой шеи, серебряного свечения. Ничего. Завтра она снова напялит свой безразмерный бушлат, завяжет волосы в растрёпанный узел, и глаза её снова станут (его усилиями) сонными и тусклыми. Всё пройдёт. Пройдёт.

Антон раздражённо выдохнул и прикрыл глаза. Всякая фигня им сегодня не нужна. И Соловьёва не нужна. Нужно просто не искать её. Не смотреть.

— Так и хочется заговорить стихами, — пробормотал он.

— Повернув к другому ближе плечи и немного наклонившись вниз… — удивлённо начал Назар, но Антон только фыркнул:

— Горилла идёт, крокодила ведёт.

Несколько минут он всё-таки смог игнорировать её, слушая Чайковского. Долбанного Чайковского. Мама любила Чайковского. Антон — не любил. Думал, что в законодательном порядке нужно запрещать людям писать такие вещи, как это грёбаное «Па-де-де», которое звучало сейчас под сводами дома офицеров. Потому что под такую музыку нельзя смотреть на Соловьёву — вот хоть убейся, нельзя.