Чёрный лёд, белые лилии

Подчёркнуто отстранённо посмотрел на танцующих, развернув голову как можно сильнее. Потом закрыл глаза. Лучше бы их сегодня вообще не открывать.

А в следующую секунду она, раскрасневшаяся, чуть волнующаяся, повернула голову, и голубые глаза, обрамлённые светлыми ресницами, распахнулись и уставились на него исподлобья, по-детски недоверчиво. Поймали его.

Он не понимал, в самом деле это или кажется ему там, под ещё закрытыми веками. Кажется, конечно. Потому что на самом деле глаза у Соловьёвой не светящиеся, а забитые; на самом деле Соловьёва горбится и сжимает руки, а не стоит так прямо, красиво и уверенно.

Он хотел ухмыльнуться. Хотел презрительно хмыкнуть. Не смог. Только смотрел. Зачем она родилась?

Твои губы, твои скулы, детские глаза.

Алексеев сказал ей что-то ещё, и она, снова порозовев, улыбнулась, кивнула, но потом вдруг пошла в сторону выхода.

Всё. Ушла. Серебряное кружево в последний раз мелькнуло у дверей, и она исчезла.

Всё, всё, Калужный, можно выдохнуть спокойно и свалить отсюда куда подальше, чтобы больше не видеть этих рук. Ничего этого не видеть.

Это платье, грудь, талия, изящные ноги, обнажавшиеся, когда она лёгкими шагами двигалась к двери.

Она, мать её, сама. Сама напросилась. Он, ничего не видя перед собой, пошёл к выходу, не зная, что с ней сделает. Убьёт, наверное, потому что внутри разгорался настоящий пожар, полыхал, закручивая в животе тугую пружину. Твою же мать.

Он убьёт её, если найдёт.

Коридоры дома офицеров были спасительно темны и пусты. Остужали. Ему нужно просто проветриться. Прошло минут десять, прежде чем он ощутил, что приходит в сознание. Антон понятия не имел, в какую глушь забрёл, и хотел было набрать Макса, когда услышал торопливые знакомые шаги. А потом — ещё одни, явно мужские. И явно не Алексеева. Там, за поворотом, её голос:

— Простите, вы что-то хотели? — с нотками настороженности, но всё-таки любезный.

— Только передать привет твоему отцу. А теперь ты замолчишь и пойдёшь со мной, — хрипло ответили ей, и он почти дёрнулся из-за поворота, лишь чудом удержав себя на месте и прислушиваясь.

— Я… Простите, мужчина, я вас не понимаю. Пустите руку! — нотки отчаяния. — Отпустите меня, не трогайте, куда мы идём?! Отпустите, я…

— Не дёргайся.

— Отпустите, не трогайте меня, я с вами не пойду!..

Звук удара.

Будто ему — прямо в печень.

— Кажется, девушка сказала, что не пойдет с вами, — произнёс он глухо и спокойно, шагая вперёд. Почти ласково.

Высоченный широкоплечий мужчина отшвырнул её к стене, и Соловьёва упала, будто сломанная кукла, всхлипнув и прижимая руки к лицу. От серебряного марева и принцессы Соловьёвой остались только слова: в её глазах вместо непривычного оживления плескался родной для Антона ужас.

Ужас — это понятно. И за этот ужас легко отомстить.

Ярость. Кристальная.

Резкое движение, размах, хруст — он не знает, как всё это действует. Не знает, как работают в нём старые военные инстинкты, как и почему так хорошо и правильно двигаются руки и ноги. Кровь пульсировала в висках, заставляя наносить удары один за одним. Перед глазами застыла картина практически размазанной по стене Соловьёвой, дрожащей, жалкой. И звук. Звук удара, которым наградил её лицо этот ублюдок.

Кажется, у Антона тоже кровь, и, кажется, тоже что-то трещит, боль расползается по животу, и он слышит жалобный писк Соловьёвой, когда какая-то неведомая сила отшвыривает этого мудака к соседней стене.

Щурится, пытаясь различить, и видит нашивки ФСБ. Как в красном тумане замечает Ронинова и ещё каких-то людей, они вяжут мужчину и облепляют Соловьёву.

Он не видит её, но чувствует её боль. И от этого ему плохо.

— Идите сюда. Ригер, быстро.

— Зачем вы следили за мной? — она почти отталкивает руки отца, давя в себе слёзы и пытаясь встать.

— Я сказал тебе, Таня, что они тебя ищут, но ты же не слушаешь, ты хоть понимаешь…

— Татьяна Дмитриевна, они уже нашли вас, — хмурится небритый и усталый Ригер.

— Я… знаю, я… прости, — Соловьёва прячет голову на груди отца, обнимая его со спины. — Я не думала, что это всё правда.

К Антону подходит какой-то парень, предлагает бинты, смотрит… Антон мотает головой.

Её могли бы убить.

Превратить серебряное в ярко-алое.

— Я согласен. Пусть живёт у меня. Неделю, — кивает он, чувствуя привкус крови во рту и ловя взгляд Соловьёвой.

Её пальцы дрожат, в глазах стоят слёзы. Она смотрит так, что он готов провалиться в ад прямо сейчас.

Комментарий к Глава 10 Дорогие мои читатели, поздравляю вас с Новым Годом и желаю много-много тепла, уюта, печенек, счастья и вдохновения.

Вы со мной – и это мой самый лучший подарок. Люблю вас очень-очень сильно! :)))

https://vk.com/missandea

====== Глава 11 ======

Когда те, чьё сердце было разбито,

живут в согласии и мире,

есть лишь один ответ: пусть будет так.

И хотя они могут расстаться,

всё же есть шанс, что они поймут.

Есть лишь один ответ: пусть будет так.

The Beatles – Let it be

Бондарчук, залетев в кубрик, подобно вихрю, уставилась на Валеру с прохладцей и, многозначительно скривившись, выдала:

— К командиру роты, Ланская.

— Не пойду, — мотнула головой Валера, вдруг чувствуя крайний интерес к собственным ногтям: розовые обкусанные кругляшки были коротко обрезаны и выглядели совершенно по-детски. Нужно будет потом у кого-нибудь из девчонок взять пилку и хоть чуть-чуть привести ногти в порядок.

— Мне из-за тебя получать не хочется, иди давай, — Бондарчук вскинула брови, уперев руки в бока и загородив весь проход. — Калужный был — одни проблемы, Назаров — снова ей что-то не нравится…

— Иди нафиг, ладно, Настя? — Валера скривила самую противную рожу, на которую была способна, и вскинула взгляд на высокую брюнетку. — Сказала не пойду – значит не пойду. Не твоя забота.

— Тумбочка пустует, Бондарчук, шла бы ты делом занялась, — поддержала её Таня, сидящая напротив и штудирующая учебник по тактике.

Ругались они недолго, и скоро Бондарчук, сделав лицо тупые-курицы-бесите-меня, ушла наконец на свою тумбочку. Таня зубрила тактику, Машка дрыхла, развалившись на кровати, Надя писала какую-то отчётность, а Валера думала о том, как ужасна её жизнь.