Чёрный лёд, белые лилии

Остановился перед ковром, будто не решаясь, и посмотрел на неё из-под бровей. Будто край ковра — это какой-то рубеж. Она могла, хотела сказать ему, чтобы отошёл и не смел к ней приближаться, эти слова звенели под кожей, но взгляд, острый, горящий, заставлял губы слипаться. В мозгу кипела каша.

— Это… противно, отойдите от меня, — прошипела Таня, чувствуя, как разом рушится вся её защита, стоило только Калужному сделать шаг на белый ковёр. Ощущая, как предательский жар заливает её щёки. И неосознанно шаря руками где-то за спиной в попытке найти хоть что-то, чтобы защититься.

Уходи. Уходи отсюда.

— Противно? — его губы стали одной тонкой полоской. Ещё один шаг. Господи, да как же близко-то. Она не станет шагать назад, не станет, не станет… Ещё шаг. Так близко, что видна каждая чёрная ресница с загнутым концом.

— Отойдите, — прошипела она, не отрывая взгляд от бледного лица. Воздух в лёгких совсем закончился, и пришлось сделать шумный, судорожный вдох — а лучше бы она задохнулась. Потому что вместе с воздухом внутрь проник его запах.

И глаза у него — чёрные-пречёрные.

— Противно? Может, скажешь это, например, Завьяловой, которая стонет моё имя? — его голос терялся в нарастающем гуле внутри головы, и, когда она всё-таки нашарила рукой книгу на этажерке, было уже, наверное, поздно.

Грязно. Противно. Близко.

Быстро подтянула книгу к груди и всё-таки шарахнулась назад, потому что он, сделав ещё один шаг, наклонился к ней. За спиной была только стена.

— Ан-тон… Не лейтенант… Ан-тон… Хочешь попробовать? — в следующую секунду она почувствовала лёгкий толчок и поняла: это книга столкнулась с грудью, его и её.

— Замолчите, — предостерегающе зашептала она, сжимая пальцы на твёрдом переплёте. Услышала: в голосе её предостережения было меньше всего. Куда больше — паники. Руки у неё согнуты в локтях. Подпускают его ближе.

— О, правда? — он вскинул брови. Его дыхание — прямо на её лице. Глаза к глазам.

— Ты так боишься меня, Соловьёва?

— Ни капли, — она облизнула пересохшие губы. Твёрже. Уверенней.

— Как же, — едва слышно, хрипло — у неё подогнулись коленки — шепнул Калужный и снова взглянул на неё, а не насквозь. Прямо в глаза. Прямо в сознание.

— Нет…

— Тогда что ты трясёшься, Соловьёва? Или боишься, или хочешь...

— Замолчите, — последний выдох.

Антон Калужный. Антон Калужный. Ан-тон… Снова и снова, словно мантра.

Это всё не здесь и не с ней, потому что она такого не хочет. Не хочет этого безумства, этого тепла, не обжигающего — прожигающего кожу до мяса, этого чёрного, плавящегося взгляда, этих скул, этих рук, тёплых, мужских, его рук…

Господи, да помоги ты, помоги же ты! Её взгляд против воли скользнул к его губам, обветренным, сухим, и в голове вдруг шевельнулась мысль, заставившая её вздрогнуть: каково это, поцеловать Антона Калужного?

— О Господи, — она отпрянула вправо, к кровати, уронив на пол книгу, едва не упав сама. Быстро отвернулась, провела рукой по лицу, желая стереть оттуда всё: и жар, и румянец, и его дыхание, и даже глаза, чтобы больше не видеть, чтобы не помнить всего этого. Нужно. Быстрее. Стремительно развернулась, буравя взглядом высокую фигуру, и зло, бегло заговорила:

— Это противно, и вы противны! Не подходите ко мне!

— Да кому ты нужна, дура? — снова принял самую равнодушную позу из всех существующих. Снова совладал с собой быстрее, чем она.

— Да что вы есть без... без своих... без этих идиотских оскорблений?! Никто! Вы никто! — почти кричала она, чувствуя в голове звенящую, леденящую ярость. Лёд — это хорошо. Только бы не чёрный.

— Это ничего не значит, поняла меня? — прошипел он, обходя её и направляясь к ванной.

— Я вас ненавижу!

— Иди к чёрту, — и дверь ванной захлопнулась, оставив её, оглушённую, стоять, сжимая кулаки, посреди ослепительно белой квартиры.

Ты сошла с ума, Соловьёва. Всё.

На несколько секунд она застыла так же, как он её бросил: поджав руки, из которых выпала книга, к груди и дыша тяжело и быстро. Потом всхлипнула, раз, другой, ощущая нарастающий ком обиды в горле, но тут же прижала руку к лицу.

Потому что нельзя плакать. Нет. Никогда. Никогда в жизни она не станет плакать при нём. Она уже обещала, и, может быть, это будет единственным обещанием, которое она сдержит несмотря ни на что.

И спать на его диване она тоже не станет. Быстро, стараясь успеть до того, как он выйдет из ванной, Таня стащила с дивана голубой плед и пару подушек, постелила всё это на ковёр, вытащила из шкафа синюю большую футболку и лосины, мгновенно — побыстрей бы — переоделась, прошлёпала босыми ногами к выключателю, и квартира погрузилась в блаженную темноту. Спокойную темноту. Будто ничего и не было. Никакого Калужного, никакой Тани.

Только вода в ванной шумела.

Таня натянула носки, завернулась в плед и подошла к окну, отодвинув тюль. Невский был погружён в темноту, несмотря на то, что официально приказов о затемнении не издавалось: всё равно при нынешней оснащённости самолётов это было практически бесполезно. Даже машин совсем не было.

Интересно, сколько он заплатил за эту квартиру в самом центре, да ещё и с окнами на Невский? Сам ли он устраивал её в таких светлых тонах?

Вода в ванной затихла, и Таня мгновенно юркнула в своё гнёздышко. Слава богу, от огромной кровати оно было отгорожено диваном. Закрыть глаза, свернуться в клубок, накрывшись пледом — что-то у него холодно. Ведь всё так просто.

Она непроизвольно сжалась, когда дверь ванной открылась. Через несколько секунд полоска света, падающая на тёмный паркет, погасла. Тихий шорох: на пол упала какая-то ткань, и не дай бог чтобы это было его полотенце, но, видимо, так и есть, потому что сразу после этого щёлкнула резинка пижамных штанов, и всё замерло.

— Ты что, умерла, Соловьёва? — голос полон насмешки, и она без труда могла представить себе его сейчас, хотя и не видела: вот он стоит, запуская свои длинные, красивые пальцы в отросшие мокрые волосы.

— Можешь не прятаться, я вижу твои уродливые носки, они светятся на всю квартиру. Слышишь меня, дура-Соловьёва? — процедил он.

— Прекрасно слышу, — Таня упёрлась взглядом в обивку дивана, подтягивая ноги в носках к груди, и закусила губу. — Думаю, какой вы идиот.

— Взаимно, Соловьёва.

— Если я захочу, я всё расскажу Ригеру, — пробурчала она себе под нос.

— Если я захочу, я нахер выселю тебя отсюда, — кровать промялась, и он, судя по звукам, лёг.

— И выселяйте, я не хотела тут жить. Я сделала это только ради дяди Димы.