Чёрный лёд, белые лилии

А знаешь, Соловьёва, почему тебе так стыдно? Потому что ты, дура, идиотка, вчера была в двух сантиметрах от него. Чувствовала его дыхание и его тепло. Смотрела на его губы и думала об этом. Правильно он тебе сказал. Дура. Дура-Соловьёва.

— Снег какой выпал, видела? Мы сегодня часа два плац расчищали. Отчего душа поёт, сердце просится в полёт, Новый Год, Новый Год, Новый Год, — напела Мия тихонько, процеживая макароны, и замерла на месте, взглянув на Таню будто бы даже просяще. — А Антон — он не злой. Просто жизнь нелегко сложилась. Вон, видишь фотографию? — она указала тоненьким пальчиком на чёрно-белый снимок, который Таня вчера рассматривала. — Это я, Тон, Лёша и мама. Ни Лёши, ни мамы сейчас уже нет. И папы… ну, его у него тоже нет.

Таня тихонько выдохнула. Так вот почему он так раздражался, когда она говорила о его семье.

У Антона Калужного нет ни мамы, ни папы, ни брата. А ты, дура-Соловьёва, позволила себе что-то вякать про его семью.

— Мне… очень жаль. Я не знала, — совершенно по-идиотски произнесла она самую банальную фразу, ломая пальцы.

— Ты и не обязана была. Просто… будь к нему чуть-чуть снисходительней, хорошо? — Мия ободряюще улыбнулась.

Чуть-чуть.

— Да. Да, конечно.

— Мама на каждый Новый Год вязала ему варежки из светло-голубой пряжи, и за год он успевал вырасти из них, представляешь? — она хихикнула. — Ты не смотри, что на фотографии такой слабенький, на самом деле Тон был ого-го! И по-английски в детстве шпарил так… Мы уж боялись, что русский забудет, — Мия засмеялась.

— Он хорошо знает английский?

— Хорошо? Мы прожили половину жизни в Лондоне. Папа очень хотел, чтобы говорили без акцента. Хотел, чтобы специалистами хорошими стали, дипломатами, может… — она на секунду задумалась, опустив глаза к полу, а потом усмехнулась с какой-то горечью, тронув ладонями погоны. — А я — вот… Ну, о Тоне и говорить нечего. Побегу я, не стану засиживаться. Может быть, тебе нужно что-нибудь? Скучно же, но есть вроде бы DVD и диски какие-то под телеком… Ну, поищешь?

— Конечно, я найду, чем себя занять. И книжки вон какие-то, — чересчур поспешно кивнула Таня, не желая быть обузой этой милой темноволосой девушке.

— Ведь у вас всё хорошо? — уже на пороге спросила Мия, лучезарно улыбаясь.

И ставя её в тупик.

У них всё хорошо?

Сжиматься под тонким одеялом, прислушиваясь к звукам, доносящимся из ванной — хорошо? Закрывать рукой рот, чтобы, не дай Бог, не всхлипнуть от колющегося отчаяния и одиночества — хорошо? И — господи боже — смотреть на сухие губы, думая о невозможном? Достаточно ли хорошо всё это?

— Ну конечно.

И Мия, поцеловав Майора не меньше пятнадцати раз, ушла.

Ну конечно. Ведь не скажет же она, что иногда чувствует себя самой… несчастной во всём этом огромном мире? Это слишком наивно и глупо. Это ведь не для неё.

Все эти глупости, думает Таня, как-то чересчур зло стягивая с ног махровые весёлые носки, не для неё. Она ведь должна, кругом должна, если хочет добиться хоть чего-нибудь. Должна отлично учиться; стрелять лучше всех, раз за разом выбивая не меньше девяноста из ста; вызывать если не довольные, то хотя бы не презрительные взгляды седого, строгого Сидорчука; должна чеканить шаг на строевой чётче всех, поднимать вытянутую в струнку ногу выше всех. Видя сморщенное лицо Сашеньки, раз за разом обещать, что всё будет хорошо. На вопросы Валеры, Марка и Дэна о своей нервозности говорить: «Всё нормально, просто не выспалась», на молчание мамы из Уфы — просто улыбаться, убеждая себя, что это ерунда.

Гордо отворачивать голову, игнорируя полнейшее равнодушие в глазах Калужного — и вовсе святейшая из её обязанностей.

Ан-тон. Где-то внутри против её воли снова зашевелилась глупая, острая, запретная мысль: сможет ли она когда-нибудь назвать его вот так? Таня почти непроизвольно поднесла руку ко рту, чтобы это сочетание глупейших звуков даже случайно не могло у неё получится.

Она думала, что будет сильно скучать, но день прошёл на удивление быстро, должно быть, потому, что Калужный дома не появлялся, предпочитая огромной белой кровати и Тане чёрный неудобный диван и Завьялову. И не сказать, чтобы это хоть сколько-нибудь трогало её, просто весь день, вырезая из бумаги игрушки, крася их и вешая на небольшую живую ёлку, выпрошенную у Ригера, она прислушивалась, не хлопнет ли привычно входная дверь. Но этот глупый кусок железа (пуленепробиваемый ведь, не иначе) молчал, и, конечно, так было только лучше. Так было спокойнее.

В девять она, написав поздравительные смс-ки всем и, впрочем, не веря, что хоть одна дойдёт, повесила над кроватью Калужного последнюю большую резную снежинку, сделанную из А3. Спрыгнула с покрывала, довольно оглядывая квартиру: по крайней мере, если и придётся встречать Новый Год с Ригером, здесь будет красиво.

Свет в его квартире, нужно сознаться, был чудесный; она всегда мечтала о таком. Там, в Москве, в каждой комнате висело по маленькой люстре — здесь же красивые, встроенные в потолок лампочки разбегались по всей квартире, и можно было включить лишь часть из них, создав тем самым чудесную уютную атмосферу. Но сейчас Таня тихо прошла в прихожую, щёлкнула выключателем, и этот миллион звёздочек погас окончательно.

Ещё раз оглянула всё с удовлетворением: чудесно, празднично, тепло, пахнет хвоей. Одиноко — совсем капельку, но ведь это, кажется, не самая большая беда.

Накинув на плечи плед, она подошла к окну: на улице не было никаких гирлянд, подсветки и фонариков. Только вечер и снег хлопьями. Только природа. Села на диван, закутавшись посильнее, и положила голову на спинку, чтобы было видно окно.

Наступал две тысячи восемнадцатый год, год войны и боли, но сейчас, в этой тишине, Тане казалось, что никакой войны нет и не может быть. Ровно год назад они про неё и вовсе не слышали: тогда зимний отпуск она проводила с семьёй в Москве. В квартире было тесно, жарко, слишком громко и шумно, и тогда ей всё не нравилось. Вика и Димка были слишком шумными и крушили всё на своём пути, громыхая на весь дом, Рита, вечно недовольная, ныла, недовольно косясь на каких-то родственников, мама излишне хлопотала, пытаясь сделать всё и сразу. В прошлый раз эта суматошная атмосфера праздника казалась Тане до ужаса глупой. Гремели разбиваемые стаканы, громко играл телевизор, Димка пел что-то во всё горло, мама, стараясь угодить всем, носилась от стола до кухни, многочисленные гости наперебой расспрашивали Таню о такой экзотической вещи, как военное училище, задавая совершенно идиотские вопросы типа «а правда, что вы живёте вместе с мальчиками?». Как это было нелепо, как глупо!..

Тридцатое декабря, двадцать один сорок три; за окнами медленно падает мокрый снег, и где-то одиноко горит фонарь, бросая свои причудливые тени на стены красивой тихой квартиры. Шума нет, нет дурацких вопросов и глупых песен… Малышей нет. И мамы тоже нет.

Таня почти сердито всхлипнула, резко сползая на пол. Это не годится. Если уже сейчас при одном воспоминании о семье, которая, между прочим, в полной безопасности, она готова разреветься, то что будет на фронте?

В конце концов, чтобы хоть как-нибудь убить время, можно посмотреть фильм, только бы найти диски. Она порылась на этажерке, в шкафу и наконец догадалась залезть в тумбочку под телевизором — но там обнаружился только ворох каких-то вырезок и газет.

И она бы захлопнула его, если бы в глаза не бросилось знакомое чем-то лицо. Выудив маленький кусочек газеты с напечатанной фотографией, она прочитала:

СКАНДАЛ В ВАШИНГТОНЕ

Спустя три дня после официального объявления войны в Вашингтоне, округ Колумбия, были убиты послы российской дипломатической миссии. МИД России проводит проверку, по результатам которой станет ясно, было ли убийство российских дипломатов фактически случайным в результате уличных волнений, как утверждает Белый Дом, или же это стало намеренной провокацией. Напоминаем, российская миссия прибыла в Соединённые Штаты в наиболее острый период конфликта — 17 мая.

17 мая — ровно за неделю до войны. О скандальном убийстве российских дипломатов в Вашингтоне она знала; тогда, 23 мая, это стало потрясением для всех. Но лицо… Почему оно так знакомо ей?

Опустив взгляд чуть ниже, увидела подписи под фотографиями: Ремизов Сергей, Манкевич Виктор, Калужный Алексей.

Вот как, значит.

Газетная вырезка всё-таки выпала из её рук.

Входную дверь она в этот раз услышала заранее, быстро положила всё в ящик, наскоро задвинула его и вытерла подступающие к глазам слёзы. Это не её дело. Кто она… кто она вообще такая, чтобы указывать этому темноволосому черноглазому человеку, как ему жить дальше?